Но и она, замечаю, стала как бы сдержаннее. Только разгуляемся, едва я во вкус войду, а она вдруг: «Может, вернемся?» Ну, я решил, что нарочно подзуживает, дразнит. Сдерживать в этом деле, что масла в огонь подливать. Горю синим пламенем. Она опять: «Оставь что-нибудь на завтра. Нам пора». В конце концов я ей однажды высказал: а зачем, собственно, возвращаться? Давай, предлагаю, здесь останемся — насовсем. Вот уж не думал, что она так взовьется. Побледнела, ноздри вспучила: «Не смей, — говорит, — даже заикаться об этом, не то...» Не спотыкайся, договаривай. «Не то, — поясняет, — дорогу назад забудешь, совсем потеряешься». Нашла чем пугать. Я ведь того и хотел — насовсем, без возврата. Мне там было лучше.
Еще вопрос: где ТАМ?
По существу вопрос тот же — было или не было? — но еще более скользкий. Легче налима в воде голыми руками ухватить. В то же время уйти от вопроса я не мог. Он меня за пятки хватал, на каждом шагу подножку подставлял.
Дело в том, что я стал путать, когда я там, а когда здесь, и где что со мной происходило. Стерлись границы, размылись. Жил как бы на две квартиры и уже не замечал, в какой из них меня черти носят. По своему самочувствию только и угадывал. Если легко мне, сладостно, ничто не жмет и не давит — значит, потерялся, летаю. А если муторно, тоска, то уже вернулся, по грешной земле хожу. Все различие в этом: лучше — хуже.
Но и там, оказалось, бывает по-разному.
Иду однажды по улице (здесь). Мимо цветочного лотка. Что за цветы, кто торгует — не замечаю. Меня окликнули: «Купите». Я прошел, потом вернулся. Никогда я раньше цветов Ольге не дарил. Почему-то. То ли повода не было, то ли (скорее всего) такой уж я скот, в голову не приходило. Дай, думаю, исправлюсь. Хватаю букет — и к Долиным. По дороге прикидываю: удивится? обрадуется? развеселится?
Дверь открыл папаша. «А Оленьки, — говорит, — нет, уехала». Я оторопел: «Как уехала?» Позавчера еще. Вместе со своей учебной группой. На какой-то то ли смотр, то ли конкурс. «Завтра должна вернуться». Я не поверил. Не могла она уехать позавчера, мы же каждый день видимся, вчера летали. Помчался проверять в музшколу. Все правильно — в городе ее нет, в командировке. Выходит, все знают, один я в дураках. Такие вот Гавайи!
Цветы я пристроил. Сунул первой попавшейся мадонне. Она катила коляску с сосунком. Ужасно смутилась: «Мне? За что?» Нелепый вопрос. Это платят за что-то, а дарят просто так, по случаю, по прихоти. Я представился городским сумасшедшим: «За материнский подвиг. От всего прогрессивного человечества».
Тут же поймал себя на мысли: этого я никогда не смогу сказать Ольге. На наших Гавайях мадонны с младенцами не водятся.
...Она объявилась, как обычно, к ночи. Вид — словно из преисподней сбежала. Распатланная, платье изодрано, клочья висят. Забилась в угол, самой стыдно. Пытается сбросить с себе тряпье и не может. Оказывается, я виноват.
— Зачем я тебе такая? — взмолилась. — Избавь, сними!
Но я не тороплюсь. Пусть, злорадствую про себя, в лохмотьях походит. Это ей в наказание. Не могу простить, что уехала и не сказала.
— Ну, пожалуйста... Тебе же самому противно.
Еще как противно! Я привык ее видеть в красоте естества, безо всякой одежды.
Нехотя все же уступаю. Приодел, причесал, разрешил посмотреться в зеркало. На глазах преобразилась, человеком стала. Выбралась из угла, поплыла по комнате. Но держится на расстоянии. Понимает: с полетами сейчас не получится, нелетная погода. Идет грозовой фронт.
Гроза — от меня. Наэлектризован до предела. Искрюсь, потрескиваю. Пора разряжаться.
Сегодня у меня день вопросов без ответов. Сам терзаюсь и теперь Ольгу тащу на дыбу. Надеюсь хоть что-нибудь выведать о... О чем? Проклятье! Опять заскок — хочу спросить, не зная о чем. Мысль ускользает. У моего вопроса нет предмета и нет имени. Он беспредметен и безымян. Как и все в том мире, куда мы летаем. А куда мы летаем? И кто мы? Кто это сейчас передо мной? Ольга? А та, что уехала позавчера в командировку и вернется только завтра, — кто она? Тоже Ольга? Сколько же их — одна, две? Если двое, то к кому меня больше тянет, кто из них мне нужней? На это я, пожалуй, могу ответить. Меня тянуло летать...
— Заходил к тебе домой. С цветами.
— С цветами? С чего вдруг? Раньше ты не баловал, что-то не припомню.
— Тебя не застал. Обидно.
— Можно поправить. Прямо сейчас. Тебе только захотеть. Ну! Завали меня цветами.
Она развела руки, готовая ловить душистые охапки. Но мне не хотелось. Свел ей обманутые ожиданием руки.
— Разве тебе все равно — те или эти? — Я взмахнул кистью над головой, как если бы там парили цветы.
— Эти, — она повторила мой жест, — эти лучше.
— Чем же лучше?
— Таких ни за какие деньги не купишь. В природе их просто нет. Только в мечтах. Тончайший запах, нежнейший цвет. А хочешь — с голосом. Поющие цветы. В великом множестве. Тысячеголосая поляна, звук небесной чистоты... Хорал.
— Я нес тебе всего лишь левкои. Обычные левкои с грядки.
— Предпочитаю гиацинты. Но это неважно. Ты даришь левкои, а мне представляется — гиацинты или еще какие, какие мне хочется. Любые!
— А если веник? — спросил я, пугаясь своей догадки.
— Что — веник? — не вдруг уловила она.
— Если вместо цветов — веник? Тебе и тогда — гиацинты?
— Да хоть швабру! — она посмотрела на меня почти с отчаянием. — Пойми же, наконец: мы получаем только то, чего сами желаем. Каждый свое. Навязать нельзя. И это — прекрасно!
Теперь я уже не сомневался: она не видит меня. Каким-то образом угадывает мое присутствие, улавливает мои движения, и даже не сами движения, а их нервно-психическую суть, идущие от меня импульсы, но физически не видит. Для нее я существую лишь в воображении, как если бы она была слепая. Что-то похожее на внутреннее зрение. По прошлым встречам знает, какой я, как выгляжу, и таким представляет меня сейчас. Вчерашний образ.
Чтобы утвердиться в своей догадке, рискнул поиграть с ней.
— Посмотри, — говорю, — на меня внимательно. Ничего не замечаешь?
Она мгновенно почувствовала подвох. Настороженно уставилась, будто действительно пытается что-то увидеть. Даже зрачки от напряжения сузились. Но я-то знаю цену ее взгляда.
— Ну так что? — тороплю и тут же подставляю ей голову. — Видишь, обрился. Наголо. Сегодня утром. Можешь пощупать — лысый, совершенно голый. Яйцо.
Про бритье только что придумал. Месяц как у парикмахера не был. Оброс, ушей не видно и на затылке хоть косу заплетай. Вот, думаю, ты и попалась. Попробуй, угадай: бритый, не бритый?
А она, поняв, какую фигню я ей приготовил, вдруг развеселилась:
— Ты, — говорит, — когда в парикмахерской был, случаем голову там не оставил? Вспомни, а вдруг? С тобой всякое может статься. Сидишь здесь, лысиной похваляешься, а сам без головы, Что? При голове? Странно. А ведешь себя, как безголовый.
