А она, поняв, какую фигню я ей приготовил, вдруг развеселилась:
— Ты, — говорит, — когда в парикмахерской был, случаем голову там не оставил? Вспомни, а вдруг? С тобой всякое может статься. Сидишь здесь, лысиной похваляешься, а сам без головы, Что? При голове? Странно. А ведешь себя, как безголовый.
Поиздевавшись, она подплыла ко мне, ухватила за уши, притянула к себе и давай целовать.
— Какой же ты голенький? Для кого-то, может, и голенький, только не для меня. Я люблю косматенького. Вот такого, — запустила пальцы в мои волосы, зашептала горячо и ласково: — Ах, ты мой гривастенький, мой жеребеночек, белокурый шалун.
Я замотал головой, сопротивляюсь.
— Брюнет я! — кричу. — Никогда не был блондином. Жгучий брюнет. И лысый, лысый. Лысый брюнет!
Пытаюсь вырваться из ее объятий, но уже чувствую, как под ласкающими меня пальцами покрываюсь густыми космами, утопаю в копне волос. Пряди лезут в рот, щекочут ноздри, мешают дышать. Вот-вот задохнусь.
— Постой, — отбиваюсь, — я еще не все рассказал о тех цветах. Про левкои. Угадай, куда я их дел?
— Бог с ними, куда бы ни дел...
— Отдал мамаше с младенцем. Встретил на улице и вручил. Незнакомой, никогда раньше не видел.
Ольга отстранилась. Что-то в моих словах ее насторожило.
— Она что — красивая, понравилась?
— Не рассмотрел, не успел.
— Тогда почему именно ей?
— Не знаю. Наверно, потому, что с младенцем.
Ответил, не думая, экспромтом, без всякой задней мысли. А вышло — со значением. Не ожидал даже. Все вопросы, которым я так долго мучился, вдруг перестали быть вопросами. Как же все просто! Есть жизнь — с младенцами, колясками, пеленками. И есть... Нет, нет, тысячу раз нет. Ничего больше, кроме жизни, нет. Она одна. Неделимая. Неподдельная. Незаменимая. Все остальное— от лукавого. И сам лукавый — от нее, от жизни.
— Такая вот цветочная история, — обратился я к Ольге. — Что скажешь, моя кареглазая ведьма?
Но ее уже рядом не было. Когда-то улетела.
При желании я мог бы догнать, вернуть, сам увязаться за ней. Хотя вряд ли. Я не испытывал никакого желания, и в этом все дело. Даже обрадовался, что остаток ночи могу провести в одиночестве. Почувствовал, что мне это просто необходимо. Приятно самому себе взъерошить волосы и убедиться: свои, натуральные и не лезут в нос, не щекочут. Малость оброс, надо все-таки сходить в парикмахерскую, укоротить космы. А может, и совсем — остричься наголо и так ходить до возвращения Федора.
При мысли о брате я вздрогнул.
У нас на радиокомплексе переполох — потеряна связь с экспедицией.
Собственно, этого следовало ожидать. Долин предупреждал: когда корабль войдет в зону Р-облака, начнутся фокусы. Но тузы из Космоцентра знать ничего не хотели. Подавай им связь и немедленно.
Старик безвылазно корпел в своем кабинете. Думаю, он и дома перестал бывать. Когда бы ни понадобился — у себя. Хоть днем, хоть ночью. Спал ли он вообще?
Я заходил к нему запросто, по делу и без дела, и он воспринимал это как должное, даже не морщился. Как бы ни был занят, кивал на стул, садись, мол, и продолжал работать. Стол его — сплошной пульт с десятком экранов, и все они светились, мельтешили, пищали. В глазах рябило, голова кругом, а ему хоть бы что, управлялся. Время от времени он предлагал мне взглянуть на тот или иной экран. Я усердно пялился, будто понимал, иногда многозначительно хмыкал. Да он и не спрашивал моего мнения. Знал: меня интересовало лишь одно — как там у Федора.
От полковника Севцова никаких вестей. Корабль молчал.
Нас с Долиным тревожило не само молчание, а как он молчал. Связь прервалась в одночасье, вдруг. Еще не было серьезных помех, еще можно было как-то пробиться. Во всяком случае, видно было бы, что пробиваются, хотят пробиться — Земля догадалась бы по осколкам радиограмм. Но передатчики корабля бездействовали, словно их намеренно отключили и не желали включать. Скорей всего, Федор того и добивался, чтобы его правильно поняли: молчу, мол, потому, что так надо, так задумано, и Р-облако тут ни при чем, не путайте хрен с огурцом.
А мы и не путали. И вовсе не из служебного только рвения Долин дневал и ночевал на радиокомплексе. Тем более я не из собачьей привязанности к шефу поминутно бегал к нему в кабинет. Мы уже чувствовали. Ждали развязки. Со дня на день. В любой час.
Дважды мне снился один и тот же сон. Будто мы с Долиным пробираемся глухой ночью сквозь непроглядную чащобу и выходим к лесной сторожке. Вокруг сосны стеной, кроны сомкнулись, звезд не видать, и сторожка, оказывается, никакая не сторожка — двухэтажная хоромина с высоким крыльцом. Из окон свет бьет, да такой яркий, словно внутри вместо лампочек софиты наяривают. Долин сует мне в руки какую-то коробку, перевязанную шелковой тесьмой, сверху бантик. «Отнеси, — говорит, — подарочек». Я вроде бы понятия не имею, что в коробке, но что с ней делать — знаю. Прокрался на крыльцо, сунул под дверь и бегом назад. Сейчас кто-нибудь выйдет из дома, увидит, возьмет и только потянет за тесемочку — бабах, поминай как звали... Сидим мы вдвоем в засаде, не дышим, ждем, когда откроется дверь. Уже скоро, вот сейчас... И тут у меня нервишки не выдерживали, просыпался. Каждый раз казалось, что на крыльцо выходит Федор.
Как мне в те дни спалось, я шефу не докладывал. Он бы замучил расспросами. Почему-то мои душевные конвульсии его занимали больше, чем цифирь на экранах дисплеев. Прямо-таки шпионил за мной. Чуть задумаюсь — он: о чем? Психану или просто дернусь — с чего бы? Ляпну невпопад — ну-ка, ну-ка повторите! И все допытывался, нет ли каких видений или знаков. Может, померещилось что, голос был? Я не скрывал, говорил, если было что сказать. Но о лесной сторожке — про тот сон — долго умалчивал. Лишь на третий или четвертый день проговорился.
Захожу после смены к шефу и, чтобы не мешать, устраиваюсь у дальнего окна, чуть ли не в углу кабинета. Там журнальный столик и пара низких кресел. Можно развалиться и дремать, что я и намеревался делать.
Старик подсел ко мне, открыл лежащую на столике коробку конфет, угощает. Сам он не сладкоежка, но всегда держал у себя что-нибудь сладкое — на случай гостей, к чаю, кофе. Вчера были лимонные корочки в сахаре. Сегодня вот набор шоколадных конфет. Я только глянул на коробку и вспомнил ту — из моего сна, с тесемочкой. Старик подсовывает, настаивает. А я от себя. Не нужно мне от тебя ничего, знаю я твои подарочки.
— Вы, — спрашиваю, — давно их покупали, эти конфеты?
— А что, думаете, несвежие?
— Не в этом дело. Коробка знакомая, где-то видел похожую.
— Очень может быть. Во всех магазинах продаются. Эта — из нашего буфета. Да вы не бойтесь, не отравитесь. Я уже ел, жив пока.
