Понимаешь? В общем, весь день я только и делаю, что жду её. И даже вопросов себе никаких не задаю — просто жду и всё. Вроде, как в тумане… или под гипнозом.
А ночью она приходит и мы с ней болтаем о том, о сём… она смеётся…
Всё, как прежде, только не в машине…
И единственное, что меня мучает — не вижу я её! Раньше в зеркале глаза сияли… улыбка. А сейчас — густая темень. Нет-нет, рука в слабом пятне света мелькнёт — она волосы поправляет — или, вдруг, слабый отсвет от серёжки в ухе…
И куртка… слабо-слабо… пахнет какими-то её девчачьими духами…
(закрывает глаза и замолкает; я собираюсь закурить, но он внезапно кладёт горячую ладонь на магнитофон)
… не выключил? Подожди… ещё немного… скоро уже…
… она кутается в куртку. Я хочу подойти к ней, а она вжимается в спинку кресла и испуганно говорит, мол, не надо… зачем? Всё было так хорошо!
И вот тут-то разница в возрасте и сказывается, понимаешь? Я, старый дурак, помню, КАК это бывает… встаю на колени перед креслом и за руку её беру…
(плачет; я пытаюсь что-то сказать… позвать дежурную медсестру, что ли?)
… холодная у неё рука. Холодная! Я эту руку поцеловать пытаюсь… а она холодная и скользкая…
И словно просыпаюсь я — впервые за последние дни!
Умерла моя девочка! Умер мой Светлячок — награда моя и счастье на старости лет!
… и я реву, и она плачет….
— Не страшно мне, — говорю, — Светлячок ты мой! Почему ты думаешь, что я испугаюсь? — и в колени холодные лицом горячим зарылся…
А она гладит меня по голове:
— Уходить мне надо, слышишь?
— Не пущу! — зубами скриплю я, а самого дрожь бьёт. — Не отдам тебя, малыш, пусть и меня забирают!
И я, впервые за эти ночи, вижу её лицо…
Ох, милый, что же с нами смерть делает! Ударило мою девочку проклятое железо… правую половину скулы напрочь стесало.
Видать, в закрытом гробу хоронили, потому что не дай Бог родным и бабушке такое видеть!
— Ну, теперь видишь? — говорит она, а по левой щеке слёзы так и катятся!
И я реву…
Ты же знаешь, я на Наташкиных похоронах держался… а здесь — не могу! Это что же такое делается, Господи, что такую красоту и любовь погубило?! Ей же жить и жить, милый свет собою радовать… да только не судьба, слышишь? Не судьба ей, девчонке моей, красавице…
А она мне — раз — и рот холодной рукой закрыла.
— Обними меня, — говорит. — Не страшно?
Какое там, страшно! Обнял я её и к левой стороне шеи губами прижался.
Холодно… скользко… и жилка не бьётся…
— Пойдём! — говорит… как умоляет. — Пойдём вместе, ладно?
(Всеволод Николаевич плачет; я тоже вытираю слёзы; в коридоре слышно, как дежурная медсестра распекает больного, пойманного с бутылкой переданной ему друзьями водки)
***
Когда маленькому Севе было три года, мама взяла его на взрослый бал в Дом культуры Ленинского Комсомола — огромное здание, в фойе которого уходила куда-то в облака нестерпимо красивая ёлка. Сева даже заплакал, глядя на неё — такая она была таинственная и прекрасная — покрытая сказочным льдом и переливающаяся волшебными огнями!
Вокруг кружились весёлые взрослые люди. Они были одеты какими-то Лисичками, Снежинками и Пиратами… совсем, как в детском саду! И гремела музыка… и край гигантского зала тонул в тумане конфетти и серпантина!
Где-то наверху сиял бесконечно большой плакат со Спутником и Лениным. Сева очень любил Спутник, Ленина и Гагарина. И даже стеснялся того, что Гагарина он любил больше, чем дедушку Ленина. И он стал смотреть на плакат, потому что смотреть по сторонам было так страшно и сладко, что сердце, казалось, не выдержит!..
А музыка всё гремела и из сверкающего тумана вылетали какие-то люди и поздравляли маму с Новым годом, и чмокали Севу в щёчки… и хвалили его военный комбинезон, — совсем, как у кубинских «барбудос», — и его автомат, и смеялись, и совали ему в карман на животе какие-то мандаринки и конфеты…
— С Новым годом, Сева! — кричали они ему, а он, плотно сжав губы, чтобы снова не разреветься, только кивал головой, и люди, смеясь, исчезали в урагане музыки, блёсток и света.
— Вива, Куба! — не в силах больше сдерживать слёзы, закричал он и поднял вверх деревянный автомат.
— Ура! Вива, Куба! Вива, Фидель! — закричали и засмеялись вокруг люди, и какой-то дяденька подхватил его подмышки и поднял высоко-высоко — туда, где гордо смотрел в сторону Ленин и летел среди звёзд маленький храбрый Спутник…
— Пойдём! Пойдём скорее! — Светлячок, смеясь, тянула его за рукав.
Всеволод Николаевич растерянно оглянулся…
— Да хватит тебе, — крикнула ему мама из дальнего угла зала, высоко подняв руку. — Иди скорей, а то всё пропустишь!
Какие-то весёлые люди вокруг неё одновременно бабахнули хлопушками и тотчас танцующая толпа закрыла их…
Светлячок тянула его за руку через весёлую кутерьму, на ходу перебрасываясь шутками и пожеланиями Счастливого Нового Года.
За кулисами сцены, в таинственном полумраке, девчонки торопливо закалывали рукава и воротнички карнавальных костюмов. Красивая женщина помогала худенькой брюнетке затянуть на поясе алый шарф.
— Девчонки, поторопитесь, — кричала она, — наш выход через пять минут! Господи, Маринка, у тебя юбка перекрутилась! Давай скорее сюда, наказание ты моё!
— Ну, вот, — сияющие глаза были совсем близко, — ты и здесь! По сторонам не смотри и на девочек не заглядывайся! Вот я тебя сейчас поцелую, чтобы все видели, что ты — мой!
Она приподнялась на цыпочках и, закрыв глаза, едва касаясь, поцеловала его в губы.
— Я… я хочу быть с тобой, — с трудом вымолвил он. — Как только я проснусь, я…
— Не вздумай! — строго сказала она, прижавшись щекой к его груди.
Девчонки лукаво поглядывали на них, торопясь привести свои костюмы в идеальный порядок. Мягкий свет как-то странно высвечивал то сверкающую корону у одной, то сдвинутую на лоб изящную маску у другой… всё терялось в переливающемся нежном тумане и приглушённой музыке…
— Всеволод, вам пора! — улыбнулась женщина, внезапно возникнув перед ними. — И не надо торопить события, хорошо? Давайте, идите, а то девчонки мои на вас обоих заглазелись, а им ещё танцевать!
— И не вздумай что-нибудь с собой сделать! — шепнула ему Светлячок на ухо. — Я дождусь тебя, обещаю! Слышишь?! Обещаю!
И сияющий ураган завертел его.
