…Я стояла у окна, смотрела куда-то поверх крыш соседних одинаковых домов — небоскребов на боку. После осознала: смотрю на Останкинскую башню. На улице моросил дождь. У подъезда остановилось такси. Вышел отец. Так он и не купил себе новую машину.
Я собрала ужин. Он любит, когда я готовлю, — больше, чем когда готовит мать (хотя, по правде говоря, по кухонному делу я ей в подметки не гожусь). Может быть, моя не очень изысканная кухня больше соответствует его суровому, аскетическому нраву.
Говорим о том о сем. О пустяках разных. Про главное, за чем приехал, он все не начинает. Еще бы! Эта роль для него нова. Никогда он не выступал в этой роли. Посмотрим, как она ему удастся.
Наконец он собирается с духом.
— Лиданька, не мое это, конечно, дело, но мне кажется, ты не совсем правильно себя ведешь. Я имею в виду — по отношению к Виктору.
Ого! Сразу быка за рога.
— Чем же это неправильно, па?
— По-моему, вы с матерью хотите вылепить из него нечто такое… Как бы это сказать?.. Чем он не может быть… Что противоречит его духовной сути…
— Слишком сложно, отец. Если говорить о нашей последней ссоре — дело обстоит совершенно просто. Я просто хотела отдохнуть по-человечески. Как все трудящиеся. Провести месяц на юге. Имею я на это право? Он мне испортил отдых… Причем испортил совершенно идиотским образом. Блажью. Газета, видите ли, собирается напечатать придуманную им анкету «Есть ли жизнь на Марсе?». Пятьдесят строк мелким шрифтом. И по этой причине ему необходимо бросить жену, сына и немедленно лететь в Москву.
— Да, я понимаю, доченька. Но и ты меня пойми. В тридцать шесть лет трудно перековать характер. Если вообще возможно. Можно, конечно, предпринять кое-какие эксперименты, но всерьез рассчитывать на успех, ставить благополучие семьи, сына в зависимость от исхода этих экспериментов — вряд ли стоит.
— Отец, у него есть характер, но и у меня — тоже. Год за годом спокойно смотреть, как твой муж шарахается от подводного плавания к внеземным цивилизациям и в конце концов приходит к финишу тривиальным неудачником (ты ведь понимаешь, что я имею в виду под этим словом?!)? Не могу себе представить, чтобы я была на это способна. Пусть найдет себе другую, которая будет принимать его таким, каков он есть (ведь к этому, если не ошибаюсь, ты меня призываешь?!).
Отец молчит, опустив седую голову.
— В конце концов я чувствую, что разлюблю его, и тогда наш брак вообще станет бессмысленным и тягостным. И воспоминания останутся тягостные (хорошее в таких случаях редко вспоминается). А так, если мы сейчас разойдемся, по крайней мере в душе хоть что-то останется…
Я умолкаю. Он по-прежнему сидит, понурив голову. Потом встряхивается, точно ото сна.
— Видишь ли, я сказал, дочка, что невозможно переделать человеческий характер. Почти невозможно. Но это относится к чужому характеру. Над своим мы до некоторой степени властны. Собственно говоря, тебе особенно и переделывать в своем характере много не надо — так, кое-что подкорректировать, выражаясь инженерным языком. Ты требовательна — это хорошо. Важно только уточнить, что надо от человека требовать.
— Я требую не так уж много. Чтобы он не был юродивым. Только и всего. Или, по-твоему, это чрезмерное требование?
— Видишь ли, представления о том, кого считать юродивым (то есть чудаком, насколько я тебя понимаю), меняются от века к веку. Как известно, Кибальчич, сидя в тюрьме, незадолго перед казнью, рисовал летательный аппарат с ракетным двигателем. Вот уж чудак так чудак! А теперь эти самые чудаки — что ни на есть солидные и положительные люди… Кстати, Кибальчич тоже разбрасывался — был и революционером, и изобретателем, и на врача учился…
— Я хотела бы, чтобы мой муж на своем веку выглядел серьезным и положительным… Между прочим, признюсь тебе честно: это мое «чрезмерное» желание более всего вызвано моим давним знакомством с одним удивительно положительным и цельным человеком.
Он покраснел, словно ребенок, и снова опустил голову.
— Напрасно ты думаешь, дочка, что мой «вариант» — мой образ действий, образ жизни — наилучший. То есть когда-то я и сам так думал, иначе не выбрал бы его (а я его выбрал сознательно, мой характер не совсем к этому располагал — это к вопросу о возможности воздействовать на свой характер). Теперь я вижу, что мне не удалось обойтись без потерь. Я имею в виду потери, которые были непосредственно связаны с моим образом жизни. Так что на твоем месте я бы требовал от мужа не столько чтобы он был целенаправленным, целеустремленным человеком — чем-то наподобие твоего отца (хотя до некоторой степени целеустремленность, конечно, важное качество), а прежде всего чтобы он был человеком.
— Отец, что такое быть человеком? Меня этому пытались научить в школе. На уроках литературы. Но я так и не поняла.
— Я не стану тебе излагать школьную премудрость. Вообще не буду особенно философствовать на эту тему (это ведь сложная философская тема — по этому поводу тысячи трудов написаны). Скажу лишь немного о тех потерях, о которых я упомянул. Да, я всю свою жизнь упрямо преследовал одну цель — как можно большего добиться в моей области науки. То, что такой образ жизни — самый разумный и правильный, это сделалось для меня аксиомой. Аксиома, после того, как она принята, уже не подлежит обсуждению. В жертву моей работе приносилось все (правда, это никогда не достигало масштабов фанатизма — фанатиком, как ты знаешь, я все же не стал). Я до минимума свел время, отведенное книгам, театру, живописи (которой, между прочим, увлекался в юности — не знаю, известно ли тебе это)… природе… поездкам… Сузил круг друзей (друзья, как ничто другое, требуют времени)… Даже вам с мамой уделял в общем-то самую малую допустимую толику внимания… Это, конечно, не могло пройти для меня бесследно. Я преуспел в своей области, но как человек стал… более черствым, что ли… Да, да — более черствым. Этакая сухость в душе. Я отлично чувствовал, как с каждым годом душа все больше покрывается какой-то невидимой коростой… Одним словом, я стал менее человечным, чем был, допустим, лет тридцать назад. Когда тебя еще не было на свете.
От этих его последних слов мне почему-то сделалось весело.
— Ты специально назвал этот срок — тридцать лет, — чтобы я не могла сравнить тебя тогдашнего и сегодняшнего. Если бы ты сказал хотя бы «лет двадцать назад», тут бы я с тобой поспорила: за эти двадцать лет ты нисколько не изменился, во всяком случае — не в худшую сторону. И вообще, папка, по-моему, ты на себя наговариваешь. Я понимаю, конечно: важная миссия, и все такое прочее…
Мы оба рассмеялись. Я обняла его за плечи.
