— Да ладно тебе, Громов! Ты преувеличиваешь, Громов! Это же прогресс! И немалый!
Громов с той стороны заплакал:
— Устал я, Кирюха, до смерти устал; не могу так больше, лучше сдохнуть, чем продолжать жить. Все в моей жизни кое-как, все по-сволочному получается… — Он притих, только иногда громко шмыгал носом и всхлипывал. — Бог издевается надо мной, попросту издевается…
— Испытывает, может?
— Издевается! Испытывал он Моисея в пустыне, хотя и там издевался…
— Ладно-ладно, Громов, оставим теологический диспут на потом. Ты лучше скажи мне: впустишь Колю или как?
Богатырь ответил, заикаясь через слово:
— Пускай он у тебя денек поживет, а, Кирюха? Я отдохну немножко… с меня причитается, если что.
— Ты чего надумал, дурацкий Громов? — возмутился я. — Смерти моей хочешь?! Не могу я и не хочу! Надо же выдумал — с резиновой тварью возиться! Что обо мне люди подумают?
— Пусть тогда на площадке постоит… а я посплю пока… нет, спою. Ох ты, Русь моя, ты раздольна-а-а-а-а-я! Ох ты, степь-дубра… бубра… бобра…
— Ты чего, Громов?! — Я замолотил кулаком в дверь. — Совсем опупел, что ли? А ну открой, идиотский Громов!
Громов не отвечал. Может, и впрямь уснул, свернувшись калачиком на половичке под дверью.
— Что-то случилось?
На площадке стояла Наташа — уже без сигареты; она обняла себя за плечи и дрожала! Все-таки в подъезде было не совсем чтобы тепло.
— Громов буянит, — скованно пожав плечами, сообщил я. — Мальчишку вон своего выгнал. Г-гад.
Наташа поглядела на стоящего истуканом Колю и кивнула:
— Красивый малыш. Как живой прямо.
— А Лешка Громов думал, никто не догадывается, что его сын — робот, — ляпнул я.
— А чего тут догадываться? Не было сына — появился сын. Молчит все время, и питающий шнур из задницы торчит. Что ж тут неясного? — Наташа дернула плечиком: — Вам помочь с ним, Кирилл?
— Не знаю, — сказал я. — Помочь.
Вместе мы повели мальчугана в мою квартиру.
Коля споткнулся о гору обуви, которая имеет свойство скапливаться у моего порога, и чуть не шлепнулся. Мы удержали его, но с трудом: все-таки робот весил больше обычного ребенка.
— Что с ним? — спросила Наташа, пока мы вели Колю мимо стопок с книгами, раскиданных газет и банок из-под маринада — всего того, что прекрасно помещается в небольшой и узкой прихожей. Еще в комнате был большой, под самый потолок, платяной шкаф; ветвистые, потемневшие от времени оленьи рога — они служат вешалкой; старый бабушкин трельяж, весь в трещинах и без дверок, зато с зеркалами.
— На рога я повесил куртку, а шапку бросил на трельяж — в самую кучу барахла.
— У меня тут не прибрано, — сказал я. Впрочем, Наташа ничего не спрашивала.
Мы провели робота в комнату. Усадили на диван напротив телевизора; предварительно мне пришлось совершить скоростную уборку постели. Подушку, одеяло и простыню я спешно засунул в шкаф для грязного белья — белья в шкафу накопилось уже предостаточно, но постирать, как всегда, времени не находилось.
— Что дальше? — спросила Наташа, с любопытством разглядывая мою комнату.
— Не знаю, — неловко ответил я, смахивая с кресла старые журналы. — Будем ждать. Присядете, Наталья?
— Нет, спасибо.
— Чаю хотите? — стараясь быть вежливым, спросил я. — Воды? Простокваши? Когда-то она была молоком!
Она помотала головой, улыбнулась своим мыслям и подошла к стенке, к тому ее отделению, где находится бар. В баре отродясь не водилось алкоголя: я забиваю его счетами за квартиру, документами, расписками и прочими «важными» бумажками. В нише над баром стоят старинные электронные часы и фотография в белой с черными полосками рамочке. Именно из-за полосатой рамочки Маша называла фотографию «березкой». Это если жена была в хорошем настроении. А если в плохом, тогда презрительно цедила: «зё-ёбра».
На фотографии мы с Машенькой стоим на круге-компасе, который расположен в центре города возле парка Горького. Компас — круг из чугуна диаметром метра два, вмурованный в плитку на площади перед парком. Стрелки компаса указывают направление на крупные города мира, названия которых располагаются по окружности. Столица Украины — Киев, Шотландии — Глазго, Турции — Константинополь, Великобритании — Лондон и так далее.
На снимке май: деревья в цвету, прохожие маячат сзади с баночным пивом в руках; на мне белоснежная льняная рубашка и черные вельветовые брюки; пиджак перекинут через плечо; хорошо видно золотое кольцо на безымянном пальце. Тупоносые на шнурках туфли начищены и блестят. В нынешнее, холостяцкое время мне редко удается довести их до такого состояния.
На Маше роскошное шелковое платье свинцового цвета — очень подходит к ее глазам; на запястьях — серебряные браслеты, а на ногах — туфли на высоких каблуках под цвет платья. Волосы жгуче черные; стрижка-каре с челкой; губы подведены неяркой помадой, а глаза немножко печальные — или, может, тень так падает.
Красавица моя курносая, на фотографии она просто прекрасна.
Я могу любоваться Машей бесконечно долго, запоминая каждую мелочь, фиксируя в памяти каждый ее волосок.
Было время, в стенке стояла наша свадебная фотография, но Маша, когда уходила, забрала ее с собой. Сказала напоследок: «У тебя есть „зёбра“, а свадебная тебе ни к чему. Я ее спрячу». Потом она все время молчала, и я тоже не сказал ни слова. Я помог ей снести чемоданы вниз и загрузил их в багажник такси. Маша залезла на переднее сиденье, и через минуту машина тронулась. А я остался стоять возле подъезда и смотреть в небо. Был апрель, и до Машиного дня рождения оставалось три дня. До 13 мая, когда был сделан снимок, оставалось тридцать восемь дней.
Наташа минуту-другую рассматривала фотографию. Одной рукой она придерживала полы халата, другой, подушечкой мизинца, коснулась стекла.
— Ваша жена, Кирилл? — спросила Наташа тихо.
— Бывшая, — подтвердил я.
Наташа отвернулась от снимка, обняла себя за плечи и поежилась. Посмотрела на меня виновато:
— Вы извините, Кирилл, что я так ворвалась. Просто дома скучно — гости разошлись…
«…Гости, ага, знаем мы этих гостей …»
…делать нечего, на работу только с десятого опять же. Скучаю. А тут вы… с мальчиком.
— С роботом, — поправил я.
— Но ведь все равно — мальчиком?
— Мальчики растут. А еще они рождаются не на заводе, а естественным путем.
— Из девочек, — подтвердила Наталья. — Подросших.
«Издевается, шлюха, — подумал я печально. — Смотрите-ка, ей даже не стыдно. Стоит передо мной, грязная и продажная, и ни капельки не стыдится. Ладно, Полев, веди себя тише и нежнее, ты ведь благородный парень и умеешь прощать людям их слабости».
