— Не беспокойтесь, ни на что иное, кроме пристрастия к наркотическим веществам, это не повлияет.
Она зажмурилась. Они ведь не будут копаться в её мозгах тем... крючком?
Её висок смазали чем-то... кажется, йодом. Потом притащили что-то похожее на очень тонкую дрель, дали ей полюбоваться, как эта штука вертится и жужжит, затем стали что-то с её помощью делать в районе виска, там, где она не могла видеть. Больно действительно не было: правая половина головы точно окаменела, утратив всякую чувствительность. Вика не видела, что происходит, но слышала озабоченные и деловые переговоры врачей, наблюдала, как брали с подноса все эти ужасные инструменты, как их клали назад окровавленными, в какой-то белой слизи. Мелькнул огромный шприц с какой-то жуткой дрянью ядовито-зелёного, почти светящегося цвета. Секунду спустя он появился вновь — пустой. Падали на пол окрашенные её кровью белые салфетки. Пищали и щёлкали подключённые к ней приборы. Тикали часы.
Её полностью игнорировали, и это было, наверное, самое страшное. Беспомощная. Никчёмная. И его взгляд, ощущаемый как ожог на обнажённой коже, казалось, говорил: «Ты сама во всём виновата!»
Что-то дрогнуло в глубине сознания. Что-то разбилось, что-то исчезло навсегда. И виной этому были не хирургические инструменты, а его бесцеремонное вмешательство.
Бесконечные минуты, а быть может часы. Наконец, когда девушке стало казаться, что она сейчас потеряет сознание от ужаса, её голову освободили, а телу позволили занять более удобную позицию.
— Как вы себя чувствуете, юная дама? Хотите косячок?
Вика хотела умереть. О чём и сказала.
— Ага! — ответил псих во врачебном халате. Кажется, он решил, что каким-то вывернутым образом это означает улучшение. — Приготовьте наркотическую пробу!
Она думала, что уже слишком измучена, чтобы бояться. Она была не права. Тон, которым это было сказано, — торжественный, зловещий, многозначительный — открыл ей новые глубины потаённого ужаса.
— Готовьте шприц с адреналином, сестра. На всякий случай. Принесите электрошок — было бы глупо потерять её только потому, что придётся, как в прошлый раз, выискивать эту штуку по всему отделению. И прибор искусственного дыхания!
Господи, спаси меня, дуру грешную! Господи, защити! Я в тебя не верила и сейчас не верю, но помоги! Никогда больше, Господи! Клянусь! На этот раз действительно никогда!
Пожалуйста!
Она снова заплакала.
Сестра стояла рядом, держа грандиозных размеров шприц; у изголовья загрохотало какое-то оборудование. Один из амбалов осторожно принёс маленький пакетик. Белый порошок — что это такое, Вика поняла мгновенно. Но впервые за много лет не испытала ни малейшего желания приобщиться к нирване. Это должно было бы удивить, но сил на удивление не осталось.
— Гадость, — брезгливо бросил доктор, вскрывая пакетик и что-то там делая с порошком на подносе. Минуту спустя появился с миниатюрным одноразовым шприцем, в котором болталась мутная белая жидкость. Вика протестующе вскрикнула и попыталась забиться в дальний угол своего стола — насколько позволяли оковы. Но холодные, облачённые в резину пальцы больно сдавили руку, нащупывая вены. Девушку переполняло отчаяние: после всех этих мук снова оказаться на игле! И зачем? Чтобы удовлетворить любопытство какого-то ур-рода от науки!
«Ур-род от науки» наклонился к ней, впившись в лицо своими водянистыми серыми глазами.
— А теперь слушай меня внимательно, девочка. Сейчас я вколю тебе... ну, кое-что из тех гадостей, которые, как мы знаем, ты использовала. Доза очень маленькая, но вполне достаточная для «улёта». Однако ты не должна ничего почувствовать. Твой организм эту гадость больше чувствовать не умеет, понятно? Потому что, если он сможет её ощутить, ты умрёшь.
Игла впилась в руку — больно, холодно, обжигающе. Вика издала долгий, отчаянный крик — и откуда только силы взялись?
Движение — все отступили от стола. Глаза докторов были прикованы к показаниям и попискиваниям приборов, только он смотрел на неё всё так же пристально и презрительно.
Поначалу ничего не происходило. Потом... Как будто по руке начал подниматься жидкий огонь. Грудь сдавило обручем, тело выгнулось в судороге. Она не могла дышать. Пальцы бессильно скребли по поверхности стола, голова запрокинулась, рот открывался и закрывался в попытке сделать вдох, в попытке закричать от дикого, какого-то примитивного ужаса, но даже в этом ей было отказано. Она не могла дышать!
Она не могла дышать!
Кто-то заорал приказы. Что-то холодное вонзилось в грудь, ещё одно — в руку. Метались вокруг тени.
ОНА НЕ МОГЛА ДЫШАТЬ!
— ...Шок! Быстро!
Тьма.
Боль!
Её грудь горела, плавилась, шипела ожогом. Тело выгнулось резкой, болезненной дугой, оковы до крови впились в кожу, рот жадно хватал воздух. Упала обратно на стол, больно ушибив лопатки.
Дышать! О, какая великая радость — дышать! Мы так мало думаем о воздухе... до тех пор, пока он не исчезнет! Дышать!
В поле зрения появилось лицо: маска, водянистые глаза, выбившиеся из-под шапочки седые волосы. Две руки держали какие-то штуки, с помощью которых в фильмах оживляли мертвецов. Электрошок.
Его губы двигались, что-то произнося, и, хотя она не слышала ни звука, слова падали куда-то глубоко внутрь, отдаваясь эхом не то просьбы, не то приказа.
Тьма снова стала наступать, поглощая свет. Заливалась писком какая-то надоедливая сигнализация...
— ...Ещё!
Боль! Грудь точно в огне, лёгкие горят, горло раздирает от судорожных вздохов. На лицо нацепили что-то... маску. Ровный звук, громкий, свистящий. Дышать тяжело, почти непередаваемо тяжело, но какое это всё-таки счастье — дышать! Чуть повернула голову. От этой штуки на её лице шла трубка, которая заканчивалась у невероятно громоздкой и неуклюжей стеклянной штуковины, внутри которой поднималась и опускалась серая гармошка. Прибор искусственного дыхания!
В голове немного прояснилось, и, осмотревшись, Вика увидела, что доктора стоят расслабленные, точно после тяжёлой работы. Кто-то уже начал развязывать тесёмки на своих халатах...
Толчок, мелькание стен: её вновь положили на носилки. Потолок поехал в сторону: повезли. Когда мимо мелькнула дверь операционной, Вика наконец позволила себе опустить веки и провалиться в чёрное, успокаивающее безмолвие. Кажется, она будет жить.
* * *
— ...Мир потерял в вашем лице гениального актёра, доктор.
— Врач должен быть немного актёром, но на этот раз я превзошёл самого себя. Если и это не поможет... Но она будет помнить, чем закончился для неё этот шприц. Даже когда разум забудет, тело будет помнить. И будет верить, что так закончится любой наркотик. Неспособность дышать... Это очень сильное воспоминание, молодой человек. Это взывает к самым глубоким, самым атавистическим нашим инстинктам. Возможно, этот ужас окажется сильнее тяги... На какое-то время. Я не знаю другого способа, который оказался бы более эффективным, чем смерть.
