- Я слышал, у вас мальчик служит.
- Что вы, никакого мальчика здесь нет.
Батюшка не моргнул глазом. Черт возьми, все лгут, лгут, лгут! Я кое-как попрощался и выскочил из церкви, проклиная себя за то, что не потребовал свидания с сыном, не заклеймил позором попа, лгущего мне в глаза...
Чувствуя себя весьма скверно, я шел по улице. Дождь все-таки начал моросить, и вместе с холодным ветром это было неприятно. В гостинице меня встретил Иван Артемьич. Вид у него был боевой, он метал бы громы и молнии, если б мог.
- Простите, сударь, - сказал он, стараясь держаться с достоинством, - но мне нужно с вами поговорить по одному весьма щекотливому делу. Не соблаговолите ли пройти в комнату для разговора?
Вид у него как у ревнивого мужа, отрешенно подумал я. Не иначе, узнал об измене жены и будет руками у меня перед носом махать. Я прошел вслед за ним в подсобное помещение, где было пыльно, мрачно и почти пусто. Мы сели на стулья друг против друга и Иван Артемьич начал:
- Я не позволю вам, сударь, так вести себя...
- Да что случилось-то, помилуйте?
- А случилось то, сударь, что моя жена и вы...
- Ваша жена? Простите, но это моя жена!
- Вот как? - он выдохнул воздух и сразу уменьшился в размерах.
- Нет-нет, - поспешно сказал я. - Она моя бывшая жена, конечно же. Мы с ней разведены.
Я понял, что взял неверный тон. Не мне переходить в нападение, и не пристало измываться над обманутым мужем.
- Тем более, - он опять поднял голову. - Я требую, чтобы вы не подходили к Наденьке...
- Помилуйте, как же это можно сделать, если она горничная здесь?
Он мотнул головой, словно отгоняя мои слова:
- Я не это имел в виду, сударь! Я два часа не мог найти Наденьки...
- И что? Вы думаете, что она была в это время со мной?
- Я знаю это! - с вызовом сказал он.
- Как?! Вы знаете это? - Я помолчал и посмотрел на него со злостью. - Так какого же черта вы не постучали в дверь... нет, почему вы не вынесли дверь и не избили меня?
Он смутился, принялся нервно ломать пальцы.
- Вот что, - сказал я, испытывая к нему презрение. - Возьмете откупного?
Он метнул на меня гневный взгляд, но тут же сгорбился и в глазах у него появился нездоровый жадный блеск, потому что я держал двумя пальцами сотенную купюру.
- Ну, смелее, - подбодрил я. - Берите.
Он колебался. Ему хотелось взять деньги и не обидеть постояльца, ведь у него их совсем не много, и, в то же время, его подмывало меня проучить. Я помахал купюрой, стараясь, чтобы презрение не выступило на лице.
- Но вы сами понимаете, - забормотал он, не сводя глаз с денег, - что положение совершенно недопустимое.
- О, конечно, я понимаю.
Он схватил деньги с быстротой лягушечьего языка, выбрасываемого при охоте на мух. Произнес:
- Думаю, мы с вами договорились.
Я молча кивнул и вышел. Боже мой! Жена лжет, муж продает жену первому встречному! Ну и семейка!
Я поднялся в номер. Лада лежала на кровати, положив руки под затылок.
- Знаешь что? - сказал я, становясь перед ней на колени и обнимая ее. - Я соскучился. Во всем этом дурацком мире ты одна стоишь внимания. Остальные все какие-то... ненормальные.
- Видел сына?
- Нет, - я покачал головой, уткнулся лицом ей в живот. - Вместо того, чтобы прийти и стукнуть кулаком по столу, я завел совершенно ненужный разговор о религии с батюшкой. К чему? Не постигаю. Наверное, испугался. Боюсь. Не хочу видеть чужие глаза, которые будут смотреть на меня и не узнавать. И ничего поделать с собой не могу. Потом, как-нибудь.
- Как знаешь. А я, представляешь, должность получила.
- Ага! - встрепенулся я, радуясь перемене темы. - И какую же?
- Я секретарь городского правления.
- Ну, что же, - я все-таки улыбнулся. - Вполне приличная должность. А оклад жалованья какой?
- Пятьсот рублей.
- Просто прекрасно. Нет, серьезно, я рад за тебя. Нет, правда, я не издеваюсь!
Разговор закончился поцелуем. И на меня вдруг что-то накатило. Жуткое, невероятное возбуждение. Я хотел Ладу так, как не хотел еще никогда...
После того, как все кончилось, я откинулся на спину и удовлетворенно вздохнул.
- Самец, - сказал я мысленно. - Самый настоящий, грубый самец. И, что самое печальное, мне это нравится.
* * *
- Я пришел тебя предостеречь, - сказал Борис.
Лада куда-то ушла, видимо на службу, я был в номере один, лежал в постели. Борис пристроился у стола, слегка постукивал по столешнице длинными пальцами. В окно пробивались яркие утренние лучи, в них плясали и веселились пылинки.
- Предостеречь? О чем?
- О том, что ты манипулируешь сыном. Дело в том, что он у тебя то есть, то нет. Твоя жена не лгала тебе, когда говорила, что никакого Андрейки у вас не было. Потому что и впрямь не было. Но ты так хотел, чтобы он был, что он... появился.
- Вот как... - я сел в постели, растерянно похлопал глазами.
- Когда ты пришел в церковь, то не очень хотел его увидеть. И его не стало. Так что и батюшка тебе не лгал.
- Вот как... - повторил я.
- Тебе надо определиться. Либо он есть, либо нет.
- Опять выбирать?
- Да.
- Послушай, - взмолился я, - забери ты у меня эту способность. Пожалуйста!
- Хм, - Борис посмотрел на меня как на малыша. - Я тебе этой способности не давал. Как я могу ее забрать?
- Не нужна она мне... - потухшим голосом сказал я.
Он не ответил. Его уже не было в номере.
Я бесцельно брожу по улице, смотрю на клены. Скоро трилистники пожелтеют, и начнут осыпаться, - дело идет к осени. Придут дожди, слякоть, небо будет хмуриться, земля напитается влагой. Предосеннее настроение природы как нельзя лучше отвечает моему. Я понял, что с желаниями нужно быть осторожным. Ведь стоит мне захотеть, например, жаркого лета, и оно настанет, вопреки всем законам природы.
Самое страшное в этой истории, что я не знаю, есть ли у меня сын. Со всем остальным можно смириться, Надю - простить, да, собственно, и сердиться на нее не за что... И тут мне в голову пришла жуткая мысль. Это было как удар о стену, которой мгновение назад не было перед глазами. Надя... Откуда же она взялась? Уж не оттуда ли, откуда и Андрейка?
Я поежился. Впрочем, что это я? Я сам в точности оттуда же... Когда, когда же наконец, я проснусь в сумасшедшем доме?
* * *
Обедать мы ходили в трактир, что помещался в первом этаже одного из домов. Здесь было чисто и уютно. Общий зал всегда пустовал, а вот кабинеты, отделенные тяжелыми темными портьерами, были нарасхват. Здесь горели свечи и создавался приглушенный полумрак, в котором так уютно было поглощать ресторанные закуски.
Послышалась музыка, и я вздрогнул. Сколько лет я не слышал музыки? Простые мелодии, неумело наигрываемые на губной гармошке, и залихватские звуки гармони Михеича из Кормилово в счет не идут. Тут играла скрипка. Играла тихо, нежно. Это песня Сольвейг. Я откинул портьеру. В пустом зале сидел старик. Седые волосы были всклокочены, подбородок небрит, лицо невероятно бледное, одет он был в потрепанный костюм и туфли на босу ногу. Инструмент упирался в тонкую шею. Больше всего меня поразили его руки с длинными пальцами, напоминающие бледных пауков, со слегка сплюснутыми, словно под ударами молотка кончиками, кожа, покрытая старческим пигментом, золотистые волоски, блестящие в свете свечей. Я встал, подошел к старику. У его ног стоял футляр, обтянутый черной замшей. Он посмотрел на меня бесцветными глазами, без выражения, не как на человека, а как на предмет. Я кашлянул в кулак.
