«… рассказал нам один из подвергшихся этому гнусному тайному воздействию. Но вопреки ему этот незаурядный человек нашел в себе силы…»
«…будем продолжать информировать читателей…»
Видимо, в редакции решили, что материал попался на редкость калорийный и совершенно беспроигрышный, поэтому оттягивались по полной программе. Откуда утечка, лихорадочно пытался понять я, совсем уж по диагонали дочитывая морализаторскую концовку. Откуда, ради Бога, утечка? От ответа многое зависело – собственно, все зависело. Ни одной фамилии занятых в спецоперациях людей названо не было, хорошо. «Сеятель» в сечку не пошел, только раз упомянут как «крыша», то есть работающие в нем люди как бы и ни при чем – хорошо. Знать бы только, откуда утечка? Только тогда можно понять: вся это уже информация, или блюстители свобод придерживают козыри для следующих выпусков. Я так и этак перебирал имена друзей. Ничего не приходило в голову. Никто не мог. Мистика какая-то.
– Что за издание-то? – пробормотал я и перевернул газетную страницу. – А… Последний оплот думающих папоротников…
Клянусь, я это не сам придумал. Так главный питерский орган бронелобых, как коммунисты, демократов называют в народе уже давно; а фраза, сколько я понимаю, позаимствована из какой-то старой хохмы, ещё восьмидесятых, кажется, годов прошлого века – то ли Жванецкого, то ли Карцева…
Все бы ничего. Но за родителей – ур-рою!
Я подумал так, и тут же вспомнил, как собирался за Сошникова урыть Бережняка – и как сегодня едва не принялся этому Бережняку вытирать слезы и сопли…
М-да. Я опустил газету.
– Катечка, – сказал я ласково, – вот тут у нас обнаружилась небольшая неувязочка. Пойдем глянем. Надо срочно ее…
Нет, не получалось. Она меня просто не слышала.
– Антон Антонович, что же это такое?
– Классовая борьба, Катя. Или межцивилизационная. Борьба, словом.
– Какая ещё борьба? – Юмор до неё тоже пока не доходил. – Да как они… как они смеют! Вы же… вы…
И она лихо разрыдалась, без колебаний кинувшись мне на грудь – и уткнувшись в шею будто разбрызгивателем включенного на всю катушку душа. Я принялся ласково гладить её по голове. Чего-то перебор плачущих у меня сегодня, подумал я мельком, а сам все не мог перестать гадать совершенно вхолостую: кто? Кто? Катечка бессвязно лепетала, давясь слезами. Кажется, она мне пыталась объяснить, какой я замечательный и как меня в «Сеятеле» все любят.
Надо же.
Когда девочка начала успокаиваться, я перестал гладить её по роскошной прическе, опустил руки и стал просто с некоторой неловкостью в душе и в позе ждать, когда наше положение станет менее предосудительным для постороннего наблюдателя. Каковой, к счастью, отсутствовал.
– Катя, – сказал я потом, – а Катя.
– Да, Антон Антонович.
– Я ведь не шучу насчет неувязочки. Нам буквально в несколько часов надо всю документацию привести в идеальное состояние. Чтобы комар носу не подточил. Бог знает, вдруг нагрянут.
– А?
– В чем бы нас ни обвиняли – в государственной измене, в тоталитарном культе, в свальном грехе – проверять все равно в первую голову начнут финансы.
– А?
– Сейчас ты посмотришь, что я уже выявил, а потом общий сбор, пятиминутная летучка – и аврал. Полную явку обеспечивать будешь ты.
– Слушаюсь, Антон Антонович, – неожиданно по-военному ответила она и шмыгнула носом. И мы наконец разлепились. А потом она опять шмыгнула носом и сказала: – Вы только не сомневайтесь. Мы за вас в огонь и в воду.
– А уж я-то за вас… – начал было я, ещё не зная, как продолжу фразу, и чувствуя, что у меня от усталости и обилия колотящихся вокруг меня эмоций начинает свербеть в носу, будто и я готов зарыдать. Но она меня прервала:
– А вы не должны быть за нас. Вы должны быть за всех тех, кого мы лечим. А мы – за вас.
– Кончай философию, начинай приседание, – сказал я, чтобы в носу перестало свербеть. И Катечка ответила, безнадежно попытавшись прищелкнуть каблуками:
– Цум бефель!
Вот тут меня все-таки пробрало – не слезами, так хохотом. Совершенно, должен признать, истерическим. Меня скрючило и повело по кабинету зигзагом.
– Катя! Ты только… ты… – я обессиленно тыкал пальцем в стиснутую в кулаке газету и не мог ничего сказать мало-мальски связно. – Ты, если вдруг комиссия какая придет… не шути по-немецки! Мы ж и так уже Гитлеру наследники!
Она растерянно похлопала глазами, не сразу врубаясь – и тоже начала хохотать.
Вот это было красиво. Хохотать ей шло.
Наверное, смеяться идет всем. К сожалению, не всем удается.
– Мы их под суд отдадим! – так я закончил свою пламенную речь. – Просто и аккуратно, всех под суд. И поскольку они ничего доказать не смогут, я с сегодняшнего дня объявляю конкурс на лучшее использование пяти миллионов рублей, которые мы с них взыщем по суду в качестве компенсации морального и делового ущерба. Мой вариант: поездка всей компанией на Канары.
– Пять миллионов ещё на пути туда, над океаном кончатся, – серьезно внес поправку грамотный Борис Иосифович. – И нас выкинут из самолета.
– Нет проблем. Богдан Тариэлович, уточните стоимость четырех путевок на Канары, чтобы я знал, сколько с трепачей требовать.
– Будет сделано, – кивнул дед Богдан. Он даже перестал сыпать импровизами, настолько был выбит из колеи прочитанной мною вслух статьей.
В душе я не был так уж уверен, что борзописцы ничего не смогут доказать. Все зависело от того, какова утечка. Грубо говоря, кто стукнул. И собирается ли стучать дальше, продавая, быть может, подробность за подробностью в обмен на дополнительные выплаты.
Но внешне оптимизм из меня так и брызгал. И Катечка мне подыгрывать вдруг взялась – то ли я и впрямь её вполне успокоил и, по сути, мозги ей запудрил иллюзией пустячности происходящего, а то ли, поплакав у меня на плече, она вообразила, что нас теперь связали некие невидимые узы, и принялась в качестве особо доверенного лица помогать мне ободрять остальных. Не знаю. Даже с даром Александры не всегда разберешься в чужой душе. Особенно если в ней переживания сложные, человеческие; не то что крысиные вчера у Жаркова: замочить! сбежать! мелок скорей из дома вынести!
Стреляя глазками, с игривостью необычайной, она спросила:
– А вас, Антон Антонович, жена отпустит на Канары с нами и без себя?
– А мы ей не скажем, – мрачновато ответствовал я.
Действительно, при той интенсивности общения, что у нас установилась в последнее время, Кира вполне могла не заметить моего отсутствия в городе в течение, скажем, недельки, а то и двух.
