Жаль.
Тёти Лины опять не было дома, я это понял сразу. Раньше, когда я был маленьким, мне часто казалось, что учителя уходят на каникулы вместе с учениками — отучились и всё, тоже гуляют. А оказывается, июнь для них — вполне рабочее время… да и у учеников здешних вон какая‑то практика есть… Но, кстати, Юрка был в наличии — он стоял в саду, насвистывал что‑то и ногой, насосом- »лягушкой», накачивал большущую автомобильную камеру, временами пощёлкивая по ней ногтем. Камера убедительно и солидно гудела, но Юрка чем‑то оставался недоволен и качал снова. Это его занятие почему‑то окончательно убедило меня: да, сон.
Сильно захотелось есть.
— Привет, — сказал я, выходя на верхнюю ступеньку крыльца. Её уже нагрело солнце. Ступенька словно бы утешала меня своим теплом: ну ты что? Ну подумаешь — сон… есть же я, есть лето, есть тепло… а что нет сказки — так ведь ты же знал, что их нет…
— Привет, — кивнул Юрка. — На речку пойдёшь?
— Пошли, — я пожал плечами. — Только я разминку сделаю и поедим, ага?
Ну что ж — это тоже неплохо. Речка, солнце, лето, тугой баллон… Я никогда не плавал на баллоне, на настоящей автомобильной камере, только видел в фильмах.
Неплохо… только почему‑то отчётливо зазвучал в моих ушах грустный напев Шевчука — под ломкие стеклянные колокольчики композиции «Осень, мёртвые дожди…»:
Осень — мёртвые дожди.
Осень — юные морозы.
Задубевшие берёзы
Ковыляют по Руси…
Осень — пьяная река,
Затопившая дорогу…
Осень — смертная тревога
У живого старика…
Я тяжеловато поднялся обратно на верхнюю ступеньку. И, в последней безумной надежде, от которой меня пошатнуло, резко обернувшись через плечо, посмотрел на Юрку.
Он стоял и придерживал баллон рукой — словно большого послушного зверя. На плече белела свежая повязка.
— Это не сон, Владька, — просто и спокойно сказал он. — Это правда.
* * * Речка оказалась довольно далеко. Насколько я помнил карту, пляж в Северскстали располагался чуть ли не посреди города, так что подобное пешее путешествие вызвало у меня недоумение. Но я промолчал, всё ещё погружённый в собственные переживания и борющийся с сомнениями, которые то накатывали, то отбегали — как волна на морской берег.
Юрка — с абсолютным презрением к условностям цивилизации — шагал босиком и соизволил натянуть на плавки только убитые до последней степени шорты, расписанные авторучкой в какие‑то абстрактные геометрические узоры. При этом он ловко катил баллон раненой рукой, то и дело пошлёпывая бойко вращающийся чёрный круг «по макушке», отчего тот весело подпрыгивал с упругим тугим звоном. Я, соответственно, обул кроссовки и влез в бермуды. И в моменты возвращения надежды снова и снова отчаянно завидовал Юрке.
Мне хотелось пойти босиком.
Ужасно хотелось.
Но в почти четырнадцать лет это делать несолидно.
Впрочем, Юрке на это было, кажется, наплевать — в своём городе он вёл себя, как хотел… и поэтому я тоже ему завидовал. А он вдруг покосился на меня и дурашливо пропел, ничуть не стесняясь того, что мы на улице и кругом какие–никакие, а люди:
— В лесу бывает много происшествий,
Но мне одно покоя не даёт:
Сидел в траве кузнечик всем известный,
Похожий на военный вертолёт.
Морально был устойчив зелёный наш кузнечик,
Он матом не ругался и не пил,
Не трогал он ни блошек, ни козявок, ни овечек,
И с мухою навозною дружил…[24]
— А дальше? — заинтересовался я. Юрка махнул рукой:
— А, потом… — он снова улыбнулся, стукнул баллон и, глядя куда‑то в сторону, негромко, но отчётливо прочёл на ходу: —
Скоро мы победим,
Я верю!
И мама сварит много
Вкусного киселя из столярного клея…
Я недоумённо посмотрел на него. Но Юрка читал, всё так же постукивая баллон по чёрной тугой поверхности:
— Скоро мы победим
И папа вернётся
Из пепла Вороньей Горы
В тельняшке, разорванной на груди -
Он говорил, что фашисты её боятся!
Пули её не пробьют, только штык!
А в огне она не горит!
А в штыки с моряком
Никакому фашисту не справиться!
Бум. Бум. Бум. Постукивал баллон. Мы шли по летней улице. Я слушал.
— Скоро мы победим,
И с неба
Больше не будет сыпаться
На Ленинград
Ничего,
Кроме града, дождя или снега!
Юрка неожиданно посмотрел на меня блестящими, яркими глазами. Его губы шевелились словно бы сами по себе:
— Скоро мы победим
И будем жить
В двух комнатах
С целыми стенами -
В них будет столько тепла,
Что можно будет ходить раздетыми…
И мама не будет топить до утра
Буржуйку
Мебелью и газетами…
А вторая комната
До потолка
Будет наполнена хлебом!
Скоро мы обязательно победим! — Юркин голос коротко прозвенел. Шедший мимо старик оглянулся на нас и долго смотрел вслед.
— Больше всего на свете
Я и мама хотим
Победить в сорок третьем!
Мы постараемся всем двором
Пережить–победить
Эту последнюю зиму
В сорок втором…[25]
— Юр… — я сглотнул. — Зачем ты… это?..
Мне стало вдруг не по себе.
Но он не ответил. Он снова смотрел в сторону.
— Ю–ур… — окликнул я его. И он повернулся ко мне — с улыбкой:
— Пришли! — и, пнув баллон, помчался следом…
…Теперь я понял, почему мы пошли куда‑то «не туда». Очевидно, как и многие сплочённые компании, друзья Юрки имели «собственный» пляж и не очень‑то стремились туда, где много людей. А что на «собственный» пляж далеко ходить — так общение стоит того.
В общем, крутой переулок — настолько крутой, что верхние его дома были одноэтажными, а нижние — аж в два с половиной этажа, и при этом крыши домов находились на одном уровне — спускался к зарослям вездесущего американского клёна, перед которыми торчал очень ровно прикрученный проволокой к самодельному столбику аккуратный проникновенный плакат, написанный белилами, похоже, на выброшенной некогда полированной столешнице:
ЗА СВАЛКУ МУСОРА
В ЛЮБЫХ ВИДАХ
ПРОСТО
ВЫРВЕМ
РУКИ
Плакат просто‑таки подкупал искренностью. Во всяком случае, мусора вокруг видно не было, хотя место являлось практически идеальным.
Между тем баллон, за которым Юрка, похоже, и не стремился успеть, со всей дури вломился в кусты. Я прижмурился, ожидая взрыва, но баллон просто исчез в зелени. Юрка, притормозив, поднял палец:
