— Что вы, что вы! — возразил Лабан. — К чему такая огласка?
— Мне кажется, именно в этом и состоит смысл нашего открытия: оно должно стать достоянием всего человечества.
— И станет. Только зачем спешить? — Лабан пожал плечами. — Вот посмотрим, что тут есть, все обустроим, напишем отчеты.
Выбрались из раскопа молча.
А рабочие, шоферы, молодые парни в комбинезонах, в шортах, громко переговаривались, шутили, смеялись.
— Что, если раскроем, а там девушка?
— Проснется, улыбнется…
— Чур, моя!
— Это почему же твоя?
— Я научу ее шейк танцевать, а вы не умеете.
— А как ты с ней разговаривать будешь?
— Известно как: прикосновениями!
— Такой медведь как прикоснется…
— Я — нежный. Тише, тише, пока пусть еще немного поспит. — Парень обернулся к Лабану. — Завтра раскроем?
— Нужно еще окопать, — ответил Лабан. — Работы еще много, придется вынуть сотни кубометров породы.
— Сделаем!
— Давайте сейчас!
— Заводи своего бронтозавра!
Лабан подозвал бригадира, худощавого человека с черной ленточкой усов.
— Всем отдыхать. Начнем завтра с утра.
— Хорошо, — сказал бригадир. — Больше указаний не будет?
— Пока все. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответил бригадир. И — рабочим: — По палаткам. Спать!
Погасли прожекторы, тьма окутала все: и раскоп, и палатки, и горбатые машины.
Нехотя разошлись, легли отдыхать. Только Фаусто Лабан еще некоторое время ходил вокруг чаши раскопа. Заметив две темные фигуры, высокую — Туо и пониже — Аниты, которые удалялись в сторону пустыни, дождался, пока они растворились во мраке, и направился к машине, в которой была установлена рация. Радист еще не спал.
— Посвети фонарем, — тихо произнес Лабан и, когда на стол лег белый круг, быстро набросал шифровочный текст радиограммы — три строчки чисел. — Передай немедленно.
Радист включил аппарат, надел наушники и начал вызывать «Оазис-13».
30
Это была для Аниты необычайная ночь. С каждым шагом, удалявшим их от лагеря, она входила в какой-то до сих пор незнакомый мир, исполненный таинственной красоты. В туманной мгле сновали какие-то тени — одни перебегали им дорогу, другие обгоняли по сторонам, третьи летели навстречу. И это кружение теней — все равно, были это зайцы или львы — нисколько не пугало Аниту, потому что это был совсем другой мир, он существовал где-то рядом, но не касался их с Туо. В этом соседнем мире слышались свои шорохи, посвисты, там принималась и передавалась своя информация, до которой не было Аните никакого дела.
Она прислушивалась к себе, к ударам своего сердца, к теплу руки любимого своего Туо. Почему так хорошо на душе? Почему радуют ее веточки чахлого тамариска и стебли сухой полыни? Что говорят ей звезды? А может быть, и они ни при чем, а это она сама творит для себя красоту, создает ее изо всего — из темных тяжелых дюн, из шелкового неба, из этих теней и приглушенных шорохов? Чудеса, да и только. Анита вздыхает и прижимается щекою к плечу Туо. Ну что же это такое, откуда это волшебство? Неужели и Туо не знает, он, такой знающий и умный?
— Не знаю, Анита, — тихо произносит Туо, — да и зачем нам знать? Это уже само по себе счастье, что мы ощущаем красоту планеты, красоту бытия. Еще неизвестно, быть может, чувства — это тоже форма знания… И — глубина души…
Они взошли на высокую дюну и остановились. Безбрежная пустыня омывала их, как вода, замыкаясь за ними, и плыла к берегам ночи. Холодный песок пытался засыпать все живое, но не смог.
— А здесь ведь был Центрум! — воскликнул Туо. — Какое творение человеческой мысли!
— А как ты думаешь, построят люди новый Центрум? — спросила Анита.
— Хочется надеяться, хочется верить, что прогресс всетаки проложит себе дорогу и люди взлелеют планету-сад. Без этих дымов и грохотов, без стальных обручей. Представь себе аппараты, моторы, двигатели, которые используют даровую энергию гравитационных и магнитных полей, кварковые энергостанции.
Туо умолк и какое-то время прислушивался к пустыне. Потом заговорил снова, и в голосе его послышались Аните тревожные нотки.
— Непонятный какой-то этот Фаусто Лабан… Все что-то скрывает от меня. Тебе не кажется?
Анита тряхнула головой:
— Я не обращаю на него внимания, но впечатление он производит почему-то неприятное. Я не люблю молчальников, такие люди кажутся мне заносчивыми, а значит, пустыми.
— Нет, — возразил Туо. — Лабан молчит не потому, что он заносчив. А для того, чтобы утаить свои мысли. И я боюсь, что в Археоскрипте его больше всего интересуют кварки.
— А почему этого надо бояться?
— Потому что для кварков человечество еще не созрело. Даже тогда, пятьдесят тысяч лет назад, это было открытие преждевременное. А теперь тем более.
Туо взял Аниту за руку и повел на гребень дюны. Ноги утопали в песке, оставляя глубокие следы, которые тут же поглощала тьма.
— Нам нужно что-то предпринять, Анита, пока не поздно. Ты мне поможешь?
Она сжала его руку:
— О чем ты, Туо?
— О кварках.
— А почему ты спрашиваешь, помогу ли я? Да я…
Он не дал ей договорить, сжал в своих объятиях и крепко поцеловал. Горячо дыша, прошептал:
— Но это ведь очень опасно.
— Поцелуи? — засмеялась Анита. — О да!
— Не шути, милая, это может стоить нам жизни.
— С тобой готова и на это! Слышишь? На все!
Она неожиданно вырвалась, побежала вниз, бросилась в сторону, в другую, чтобы запутать следы, и, когда фигура Туо растаяла в ночном мраке, упала за барханом, затаилась, охваченная какой-то детской радостью. «Ага, теперь поищи-ка меня, — думала она, сдерживая дыхание, — ты поищи, а я посмотрю, как ты ищешь… милый Туо!»
Туо сперва звал, а потом пошел, присматриваясь к следам и что-то весело бормоча. Вот он прошел мимо нее, Анита еле сдержалась, чтобы не прыснуть, он ошибся всего на каких-нибудь десять метров: вернулся и все-таки нашел! Схватил на руки, начал укачивать как ребенка.
— Какая ты у меня красивая, какая чудесная! Запомним эту ночь, Анита, эту пустыню и эти звезды! Ты мне стала еще ближе, еще роднее! Я уверен, что в экспедиции нашлись бы люди, которые охотно помогли бы нам, но не надо их посвящать. Должны справиться сами, понимаешь? Сами. Задача наша облегчается тем, что никто, кроме меня, не знает языка Центрума и поэтому не сможет прочесть документов Археоскрипта. А знаешь, что на нем написано?
— Где?
— На той грани, возле которой я стоял.
— Что же?
— «Вскрыть через десять тысяч лет».
— Выходит, срок давно прошел?
