Обычные врачебные приемы не принесли успеха. Поколачивание ладоней и подошв, а также воздействие электричеством на голову и позвоночник не произвели воздействия на умирающего. Доктор поднял ему веки и увидел, что зрачки сократились до размеров булавочной головки и сошлись внутри. Чуть позднее затрудненное дыхание перешло в устрашающее клокотание слизи в трахеях, у больного начались конвульсии, изо рта пошла обильная пена. Затем его нижняя челюсть упала на грудь, и через четыре часа после прибытия доктора Калберта последовали паралич и смерть.
Несколько самых известных практикующих врачей города, участвовавших во вскрытии, под присягой заявили, что, по их мнению, симптомы, отмеченные доктором Калбертом, не только указывают на отравление опиумом, но и исключают любую другую причину смерти.
С другой стороны, у обвинения не были никаких свидетельств того, что миссис Ратклифф покупала в Сент-Луисе опиум в любой форме. Более того, в номере после случившегося также никаких следов опиума не обнаружили. Правда, обвинитель в заключительном слове постарался это последнее обстоятельство обратить против обвиняемой. Он заявил, что исчезновение любого сосуда, содержащего или содержавшего лауданум, при том, что все свидетельствует о применении именно этого средства, служит основанием утверждать, что убийство является умышленным, и сводит на нет возможные попытки защиты выдвинуть теорию о случайном отравлении. Обвинитель представил дюжину гипотетических способов, с помощью которых миссис Ратклифф могла заблаговременно избавиться от этой улики. Впрочем, судья, подводя итог, разумеется, предупредил присяжных, что не следует принимать за истину гипотезы обвинителя.
В то же время судья обратил особое внимание на обвинительное заключение медиков и на хладнокровное заявление миссис Ратклифф доктору Калберту: «Кажется, я его убила».
После вскрытия и качественного анализа содержимого желудка умершего я предстал перед судом в качестве свидетеля защиты.
Тогда же я наконец увидел обвиняемую. Когда я принес присягу и ответил на вступительные вопросы, миссис Ратклифф подняла вуаль, которую носила с самого начала процесса, и, словно и не прошло пяти лет, снова взглянула мне в лицо незабываемым взглядом мисс Борджер.
Должен признать, что мое поведение в первый момент после такого неожиданного открытия дало основания для появившихся впоследствии сообщений о каких-то моих особых отношениях с подсудимой. Ее взгляд сковал не только меня, но и мой язык. Я снова увидел Иерусалим и лицо в квадрате голубого неба в операционном зале старого медицинского колледжа. Только проявив значительные усилия, которые привлекли внимание судьи, присяжных, защитников и публики, я сумел продолжить свои показания.
Я убежденно свидетельствовал в пользу обвиняемой. Конечно, все факты я получил уже после смерти убитого. Все началось со вскрытия. Никаких признаков того, что отравление последовало от лауданума или какого-то другого средства, не обнаружилось. В кишечнике не оказалось видимой патологии, не наблюдалось переполнения сосудов головного мозга и серьезных эффузий. Попытки найти какие-либо признаки, указывающие на смерть от отравления, ни к чему не привели. Более того, проведенный мною химический анализ доказал отсутствие яда в организме. Запаха опиума также не чувствовалось.
Я использовал для поиска морфинов азотную кислоту, раствор хлорокислого железа, хромат калия и, что важнее всего, йодноватую кислоту. Я провел также проверку с помощью мекониевой кислоты с хлорокислым железом. Я воспользовался для проб методами Лассена, Дюблана и Фландена. В соответствии с нашими знаниями в области органической химии, я доказал, что, независимо от симптомов, проявившихся у мистера Ратклиффа перед смертью, причиной его кончины не мог быть ни лауданум, ни какой-либо другой яд, известный науке.
На вопрос обвинителя относительно моего знакомства с обвиняемой я сумел ответить правдиво, но так, что мое медицинское заключение не потеряло силу. И именно на основе этого заключения присяжные после короткого совещания вынесли оправдательный вердикт.
Дал ли я ложные показания? Нет! Все мои утверждения были научно обоснованы. Я знал, что ни капли лауданума и ни крупицы морфина не попало в рот мистеру Ратклиффу. Может, мне следовало высказать свое мнение о подлинной причине смерти мужа обвиняемой и рассказать о своих предыдущих наблюдениях за мисс Борджер? Нет! Никакой суд не стал бы выслушивать подобные истории. Я знал, что эта женщина не убивала своего мужа. Но я был твердо уверен – насколько можно быть уверенным там, где нет твердо установленных фактов и конкретных законов, – что она отравила его, а точнее – довела до смерти своим взглядом.
Думаю, благодаря своей профессии я не склонен доверять сенсуализму и в растерянности блуждать в лабиринте психологических рассуждений. Я сделал приведенное выше утверждение преднамеренно, полностью сознавая, что из этого следует.
В чем состоит тайна пагубного воздействия, которое эта женщина оказывала с помощью своего взгляда? Может быть, такая склонность передалась ей по наследству от предков? Может быть, оккультный процесс эволюции придал ее взгляду свойства опийного мака? Как она сумела стать Опийной Леди? Пока я не могу ответить на эти вопросы. Возможно, не смогу вообще никогда.
Но я решительно отрицаю, что защищать миссис Ратклифф на процессе меня заставили какие-то особые чувства к ней. В доказательство этого могу представить письмо, которое она написала мне уже после оправдания. В нем она предлагает мне саму себя и все свое состояние. Есть у меня и копия моего ответного письма, в котором я вежливо отклоняю это предложение.
Призрак небывалого сорта
«An Uncommon Sort of Spectre», The Sun, 30 March, 1879.
I
В древнем замке Вайнштайн в верховьях Рейна в 1352 году обитал, как все знают, могущественный барон Кальбсбратен, больше известный там как «Старина двадцать бутылок». Такое прозвище он получил в награду за способность ежедневно потреблять именно столько продукции местного виноделия. Обладал барон и другими заслуживающими восхищения достоинствами. Щедрый, великодушный, проникнутый заботой о благе народа, он грабил, убивал, жег, мародерствовал и уводил за крутые стены своего замка скот, жен и сестер своих соседей с таким сердечным участием, что завоевал искреннее уважение современников.
Однажды вечером добрый барон сидел в одиночестве в огромном зале Вайнштайна, находясь в самом благодушном настроении. Он, как всегда, отлично пообедал, и на столе перед ним как память о недавних восхитительных минутах выстроились в ряд ровно двадцать пустых бутылок. Но у барона был и другой повод для довольства собой и миром. Осознание того, что сегодня он стал родителем, озаряло его лицо таким благостным светом, какой не могло породить одно лишь вино.
