Барон потер рукой лоб.
– Я сам прожил в этом замке полвека, – сказал он, – и неплохо знаком с историей моих непосредственных предков. Но не могу сказать, что когда-либо имел удовольствие с вами познакомиться. Тем не менее, позвольте мне снова наполнить ваш бокал.
– Здесь вообще хорошее вино, – сказал пилигрим, протягивая свой бокал. – Исключая, возможно, урожай 1392 года, когда виноград…
Барон уставился на гостя.
– Виноград 1392 года, – сухо прервал он его, – созреет только через сорок лет. Вы пожилой человек, мой друг, и ваши мысли путаются.
– Простите меня, достопочтенный хозяин, – спокойно ответил пилигрим. – Вино урожая 1392 года уже сорок лет как хранится в погребе. У вас плохая память на даты.
– Тогда какой сейчас, по-вашему, год? – резко спросил барон.
– Судя по календарям, звездам, предшествующим годам и общему согласию, сейчас 1433 год нашей эры.
– Клянусь душой и надеждой на спасение, – выкрикнул барон, – сейчас 1352 год нашей эры!
– Здесь какое-то недоразумение, – заметил почтенный странник. – Я родился именно в 1352 году, в том году, когда турки вторглись в Европу.
– Благодарение небесам, никакие турки в Европу не вторгались, – вновь обретая самоконтроль, ответил «Старина двадцать бутылок». – Вы или чародей, или злоумышленник. В обоих случаях я прикажу вас схватить и четвертовать, как только мы допьем эту бутылку. Прошу вас, продолжайте ваши интересные воспоминания и пейте вино вволю.
– Я никогда не занимался колдовством, – спокойно ответил пилигрим. – Что же касается злых умыслов, то вглядитесь внимательнее в мое лицо. Вы не узнаете фамильный нос, короткий, широкий и ярко окрашенный? А как насчет трех горизонтальных и двух диагональных морщин у меня на лбу? Точно такие же я вижу и на вашем. А разве мои челюсти не такие же, как у всех Вайнштайнов? Приглядитесь получше. Я требую справедливого расследования.
– Да, вы чертовски похожи на нас, – признал барон.
– Я был самым юным из четверни, – продолжал странник. – Трое моих братьев были хилыми и болезненными, так что вскоре после рождения умерли. Ребенком я был кумиром своего бедного отца, у которого были свойства, достойные уважительного упоминания, хотя он и был старым беспробудным пьяницей и бессовестным вором.
Барон содрогнулся.
– Его прозвали «Старина двадцать бутылок». Но по моему беспристрастному мнению, основанному на воспоминаниях, прозвище «Старина сорок бутылок» было бы ближе к истине.
– Вранье! – заорал барон. – Больше двадцати бутылок я выпиваю очень редко.
– Что же касается его репутации в обществе, – не обратив внимания на слова хозяина, продолжал пилигрим, – то должен признаться, что она было хуже некуда. Он наводил ужас на порядочных людей на многие мили вокруг. Право собственности по соседству с ним было совершенно беззащитно, потому что жадность моего горячо оплакиваемого мною родителя не знала границ. Но никто не осмеливался жаловаться вслух, так как жизнь людей была защищена ничуть не больше, чем дукаты или овцы. Ох, как все ненавидели его вместе с его слугами, как горячо проклинали за спиной! До сих пор хорошо помню, как меня, четырнадцатилетнего, – должно быть, это было в 66-м году, в том году, когда турки оккупировали Адрианополь, – как меня зазвал к себе долговязый Хуго, мельник, и сказал: «Парень, у тебя красивый прямой нос». Я выпрямился и ответил: «Да, Хуго, у меня красивый нос». Насмешливо ухмыльнувшись, Хуго уточнил: «Прямой и крепкий?» – «Достаточно прямой и достаточно крепкий, это точно, – ответил я. – А почему вы задаете такие глупые вопросы?» – «Ну-ну, парень, – сказал Хуго, отвернувшись, – ты лучше не спускай с него глаз, когда твой отец мается от безделья. А то вдруг ему вздумается за неимением лучшего трофея присвоить нос собственного сына».
– Клянусь святым Христофором, – взревел барон, – долговязый мельник Хуго заплатит за это! Я всегда его подозревал. Клянусь муками святого Христофора, я переломаю все косточки в его гнусном теле.
– Такую месть можно назвать подлой, – невозмутимо заметил пилигрим. – Дело в том, что долговязый Хуго уже шестьдесят лет лежит в могиле.
– Верно, – согласился барон, обхватив голову обеими руками и глядя на гостя с видом полной беспомощности. – Я совсем забыл, что сейчас уже следующий век… То есть, если вы не призрак.
– Надеюсь, вы извините меня, мой многоуважаемый родитель, – возразил пилигрим, – если я проверю вашу гипотезу с помощью логики, поскольку она задевает мою чувствительную точку, фактически подвергая сомнению мою физическую реальность и мой статус действительного индивидуализированного эго. Итак, каковы наши соответствующие позиции? Вы признаете, что я родился в 1352 году нашей эры. В этом моменте ваша память, очевидно, вас не подводит. С другой стороны, со странным упорством вы, вопреки календарям, хронологии и ходу событий, продолжаете утверждать, что сейчас еще 1352 год нашей эры. Если бы вы были одним из семи спящих отроков, ваша галлюцинация (если не выразиться жестче) была бы как-то оправдана, однако вы не спящий и не святой. Да и потом, каждый из восьмидесяти годов, хранящихся в дорожном мешке моего опыта, протестует против вашей экстраординарной ошибки. Именно я, а не вы, prima facie[12], имею право подвергнуть сомнению ваше физическое существование. Вы когда-нибудь слышали о привидении, призраке, видении, фантоме, мираже или духе, который явился бы из будущего, чтобы преследовать, допекать или запугивать людей из предыдущих поколений?
Барону пришлось признать, что не слышал.
– Но наверняка слышали о многочисленных случаях, когда привидения, призраки, фантомы, называйте их, как хотите, появляются в настоящем, вырвавшись из пут давно прошедшего?
Барон еще раз перекрестился и с тревогой всмотрелся в темные углы помещения.
– Если вы настоящий фон Вайнштайн, – прошептал он, – вам известно, что в этом замке полным-полно призраков такого сорта. В ночное время и шагу не ступить, чтобы не наткнуться на добрую дюжину привидений.
– Значит, вы проиграли дело, – заключил бесстрастный логик. – Вы совершили то, что мой наставник в диалектике арабский ученый Бен Дасти называл силлогистическим суицидом. Ибо вы допускаете, что о призраках из будущего никто не слышал, а призраки из прошлого встречаются часто. Таким образом, я в отношении вас как человека, выдвигаю такое предположение: гораздо более вероятно, что это вы, а не я, являетесь призраком.
Барон побагровел.
– А это по сыновнему, – напористо спросил он, – отрицать, что ваш собственный отец – человек из плоти и крови?
– А это по-отцовски, – не теряя хладнокровия, парировал пилигрим, – подозревать собственного сына в том, что он не существует?
