Однажды вечером добрый барон сидел в одиночестве в огромном зале Вайнштайна, находясь в самом благодушном настроении. Он, как всегда, отлично пообедал, и на столе перед ним как память о недавних восхитительных минутах выстроились в ряд ровно двадцать пустых бутылок. Но у барона был и другой повод для довольства собой и миром. Осознание того, что сегодня он стал родителем, озаряло его лицо таким благостным светом, какой не могло породить одно лишь вино.
– Эй, там! Где ты? Эй! Сенешаль! – его гулкий рык заставил двадцать пустых бутылок зазвенеть на манер стеклянной гармоники, а пару дюжин доспехов его предков, висящих на стенах зала, откликнуться густым металлическим басом.
Сенешаль мгновенно предстал перед бароном.
– Сенешаль, – проговорил «Старина двадцать бутылок». – С твоих слов я понял, что у баронессы все отлично?
– Мне сообщили, – ответил сенешаль, – что ее светлость чувствует себя так хорошо, как и можно было ожидать.
Барон на некоторое время погрузился в раздумье, рассеянно озирая пустые бутылки.
– Ты еще дал мне понять, – продолжал он, – что родились…
– Четверо, – с серьезным видом ответствовал сенешаль. – Я получил достоверную информацию, что родились четверо, и все мальчики.
– Вот так! – просияв откровенной гордостью, воскликнул барон и пристукнул по столу огромным кулаком. – Клянусь святым Христофором, в наши дни, когда омерзительная доктрина Мальтуса находит все больше сторонников в высшем обществе, это достойно уважения! Я бы сказал, поистине достойно уважения! – его взгляд снова упал на пустые бутылки. – Полагаю, сенешаль, – добавил он после небольшой паузы, – что по такому поводу мы можем рискнуть…
– В высшей степени подходящий случай, – поддакнул сенешаль. – Я немедленно принесу еще одну бутылку, из самых лучших. Что скажет ваше превосходительство относительно урожая 1304 года, года кометы?
– Но, – заколебался барон, подкручивая усы, – я понял так, что там четверо… Четверо мальчишек?
– Совершенно верно, мой господин, – подхватил сенешаль с готовностью хорошо вышколенного слуги. – Я принесу еще четыре бутылки.
Поставив четыре полные бутылки на столе в пределах досягаемости барона, достойный вассал мимоходом заметил:
– Во дворе замка дожидается странствующий богомолец, который ищет крова и ужина. Он пришел из-за Альп и направляется в Кельн.
– Полагаю, – с рассеянным видом проговорил барон, – что его должным образом обыскали, чтобы избавить от ценностей.
– Сегодня утром, – уточнил вассал, – он миновал владения вашего высокородного кузена графа Конрада из Швинкенфельса. Ваша светлость сам понимает, что у странника не осталось ничего, кроме нескольких мелких швейцарских медных монет.
– Ох, уж этот мой достойный кузен Конрад! – с чувством воскликнул барон. – Это одно из самых больших несчастий в моей жизни, что я живу с подветренной стороны от Швинкенфельса. Но этого богомольца вы, конечно, освободили от его медяшек?
– Мой господин, – с извиняющейся улыбкой ответил сенешаль, – стоило ли отбирать такие крохи?
– Послушай, душа моя, – рявкнул барон, – не зли меня! Монету – и не стоит отбирать? Дело не в ее стоимости. Его надо выпотрошить из-за принципа. Понял, тупица?
Сенешаль низко склонил голову и пробормотал извинения. Одновременно с этим он откупорил двадцать первую бутылку.
– Если хочешь сохранить мое доверие и собственную жалкую шкуру, – уже не так гневно, но все еще сурово продолжал барон, – никогда ни на волос не отступай от принципа из-за очевидной незначительности трофеев. Ответственное отношение к любой мелочи является одним из фундаментальных элементов успешной карьеры… Да, по сути, оно лежит в основе всей политической экономии.
Вылетевшая из двадцать второй бутылки пробка подчеркнула значимость этого утверждения.
– Однако, – немного успокоившись, продолжал барон, – сегодня не тот день, чтобы так уж мелочиться. Четверо! И все мальчишки! Это торжественный день для Вайнштайна. Открой две оставшиеся бутылки, сенешаль, и приведи сюда этого богомольного скитальца. Мне охота самому с ним позабавиться.
II
Сквозь призму двадцати с лишним выпитых бароном бутылок странник казался пожилым человеком – никак не меньше восьмидесяти. На нем был надет поношенный серый плащ, в руке он держал посох паломника и выглядел безвредным старичком, скроенным по стандартным лекалам и не заслуживающим даже мимолетного внимания. Барон пожалел, что послал за ним, но как человек неизменно вежливый, когда его не охватывал гнев, предложил страннику сесть и самолично наполнил для него бокал вином кометы.
Почтительно, но не угодливо поклонившись, пилигрим взял бокал и критически попробовал вино на вкус. Потом дрожащей рукой поднял бокал, посмотрел его на свет и еще раз пригубил вино. Видимо, дегустация доставила ему полное удовлетворение, и он погладил свою длинную седую бороду.
– Похоже, вы знаток. И как ваше нёбо? Одобрило? – произнес барон, щурясь на портрет, изображающий в полный рост одного из его предков.
– Вполне приличное вино, – ответил пилигрим. – Правда, из-за слишком долгого хранения приобрело немного слащавый привкус. Судя по букету и насыщенности, я бы сказал, что это урожай 1304 года, выращенный на крутых склонах к юго-юго-востоку от замка, на развилке двух тропок, ведущих под гору. Солнечные лучи, отражаясь от башенных турелей, придают особое качество растениям на этом конкретном месте. Но ваши подлые слуги поместили бутылку не на ту сторону подвала. Ее надо было поставить на сухой стороне, вблизи от места, где ваш доблестный прародитель Сигизмунд фон Вайнштайн по прозвищу «Волосатая рука», замуровал свою третью жену, готовясь жениться в четвертый раз.
Барон в изумлении уставился на своего гостя.
– Клянусь жизнью! – проговорил он. – Кажется, вы знакомы со всеми ходами и выходами в этом сооружении.
– Конечно, – отозвался странник, неторопливо прихлебывая вино. – И это вполне естественно, потому что я прожил под этой крышей более шестидесяти лет и знаю здесь каждый закоулок. Дело в том, что я сам фон Вайнштайн.
Барон перекрестился и отодвинул кресло чуть дальше от бутылок и странника.
– Нет-нет! – засмеялся пилигрим. – Не бойтесь. Я знаю, что в каждом порядочном замке есть свой праотеческий призрак, но мои плоть и кровь настоящие. Я был хозяином Вайнштайна до того дня двенадцать лет назад, когда уехал в арабские школы изучать метафизику. А потом проклятые крючкотворы сумели лишить меня права собственности. Да взять хотя бы этот зал – я знаю его с младенчества! Вон у того камина я в детстве любил греть ноги. А вон в те латы я забирался шестилетним мальчишкой и прятался там, а моя благочестивая матушка – упокой, Господи, ее душу! – стоя поблизости, умирала от страха. Кажется, все это было только вчера. Вон на стене висит острый двуручный меч нашего предка Франца Одноухого, которым я отрезал усы у своего захмелевшего отца, который дремал тут перед двадцатью бутылками. А это тот самый шлем… Впрочем, эти воспоминания, наверно, вам надоели. Уж простите болтливость старику, который пришел сюда, чтобы навестить дом своего детства и лучших дней жизни.
