За все последующие факты я признателен моему приятелю Фишеру, жителю Нью-Йорка, который приехал в Баден через день после Игнатьева и был надлежащим образом занесен в официальный список иностранцев как «Herr Doctor Professor Fischer, mit Frau Gattin and Bed. Nordamerika».
Отсутствие титулов у путешествующих аристократов из Северной Америки всегда ставит в тупик администратора, который составляет официальный список. Профессиональная гордость и инстинкт гостеприимства заставляют его в таких случаях проявлять изобретательность. Он награждает гостей званиями губернаторов, генерал-майоров и докторов-профессоров с похвальной беспристрастностью в зависимости от того, какой у американца вид: сановный, воинственный или ученый. Фишер получил свой титул благодаря тому, что носил очки.
Сезон еще только начинался. Театры пока не открылись. Отели заполнились едва ли наполовину, концерты на открытой эстраде Курхауза слушала редкая публика, а лавочники на базаре занимались в основном тем, что сокрушались об упадке Баден-Бадена с тех пор, как были положен конец азартным играм. Экскурсии лишь изредка отрывали от размышлений престарелого сторожа смотровой башни на горе Меркурий. Словом, Фишер решил, что это очень скучное место – почти такое же скучное, как Саратога в июне или Лонг-Бранч в сентябре. Ему не терпелось отправиться в Швейцарию, однако у его жены сложились доверительные отношения с некой польской графиней, и она категорически отказывалась предпринять любой шаг, который может помешать поддержанию этого многообещающего знакомства.
Однажды после обеда Фишер стоял на одном из мостиков через речку Оос, которая шириной не превышала водосточную канаву, и, лениво глядя на воду, прикидывал, сумеет ли здесь свободно проплыть крупная форель из озера Рейнджли. И тут к нему подбежал портье из отеля.
– Герр доктор профессор! – выпалил он, прикоснувшись к шапке. – Прошу прощения, но у высокородного барона Савича, прибывшего из Москвы в свите генерала Игнатьева, случился ужасный приступ, и он, похоже, умирает.
Напрасно Фишер убеждал портье, что его приняли за эксперта в медицине по ошибке, что он не занимается никакой наукой, кроме покера с обменом, что если у служащих отеля сложилось такое ложное мнение, то он не несет за это никакой ответственности и что, при всем сочувствии к страданиям высокородного барона из Москвы, его присутствие в номере больного, как он считает, не принесет никакой пользы. Выкорчевать укоренившуюся в голове портье идею оказалось невозможно. Когда портье стал буквально тащить его к отелю, Фишер, наконец, решил подчиниться неизбежному и объясниться с друзьями барона.
Апартаменты русского находились на втором этаже, недалеко от номера самого Фишера. Француз-камердинер, вне себя от страха, выскочил из номера навстречу портье и доктору профессору. Фишер вновь попытался втолковать ему, что он не врач, однако безуспешно. Камердинер сам принялся объяснять положение дел, и более совершенное знание французского позволило ему захватить инициативу в разговоре. Нет, там больше никого нет, никого кроме него, Огюста, верного слуги барона. Его превосходительство генерал Игнатьев, его высочество князь Колов, доктор Раппершвилль, вся свита, весь свет – все сегодня утром уехали в Гернсбах. Тем временем барона свалила с ног ужасная хворь, и он, Огюст, просто умирает от страха. Он умолял мсье не терять время на расспросы и поспешить к постели барона, который уже находится в агонии и вот-вот может умереть.
Фишер проследовал за Огюстом в дальнюю комнату. Барон, согнувшись пополам, лежал на кровати в сапогах, скованный безжалостными тисками нестерпимой боли. Он крепко стиснул зубы, отчего мускулы вокруг рта напряглись, и лицо исказилось до неузнаваемости. Каждые несколько секунд он издавал продолжительный стон. Его красивые глаза страдальчески закатились. Время от времени он прижимал руки к животу и содрогался всем телом от невыносимых страданий.
Фишер забыл все свои объяснения. Будь он и в самом деле доктором профессором, вряд ли он наблюдал бы симптомы болезни барона с большим интересом.
– Мсье может сохранить ему жизнь? – прошептал устрашенный Огюст.
– Возможно, – сухо ответил мсье.
На обратной стороне визитной карточки Фишер нацарапал жене записку и отправил ее с портье. Тот мигом вернулся, доставив темную бутылку и стакан. Бутылка проделала большой путь: проехала в багаже Фишера от Ливерпуля до Бадена, а до этого пересекла океан от Нью-Йорка до Ливерпуля, а до этого прибыла в Нью-Йорк прямиком из округа Бурбон, штат Кентукки. Фишер нетерпеливо, но вместе с тем и уважительно схватил ее и посмотрел на свет. На донышке еще оставалось три или три с половиной дюйма содержимого. Фишер одобрительно проворчал.
– Появилась некоторая надежда спасти барона, – бросил он Огюсту.
Налив в стакан добрую половину драгоценной жидкости, Фишер без промедления влил ее в рот стонущему, бьющемуся в корчах пациенту. Через пару минут он с удовлетворением увидел, что барон садится на кровати. Мускулы на лице у него расслабились, и гримаса агонии сменилась выражением удовольствия и покоя.
Теперь у Фишера появилась возможность по-настоящему разглядеть русского барона. Это оказался молодой человек лет тридцати пяти с четкими, приятными чертами лица и необычной формой головы. Ее макушка казалась совершенно круглой, шарообразной, то есть дуга от уха до уха практически равнялась продольной и поперечной дугам. Такая курьезная форма головы особенно бросалась в глаза из-за полного отсутствия волос. На темени у барона не было ничего, кроме плотно облегающей ермолки из черного шелка. Чрезвычайно искусный парик висел на спинке кровати.
Достаточно оправившись, чтобы заметить присутствие незнакомца, Савич учтиво поклонился.
– Как вы себя чувствуете? – на плохом французском поинтересовался Фишер.
– Спасибо, мсье, намного лучше, – на прекрасном английском ответил барон обворожительным голосом. – Намного лучше. Вот только здесь какой-то туман… – он приложил ладонь ко лбу.
По знаку хозяина камердинер вместе с портье удалился. Фишер приблизился к кровати и взял борона за запястье. Даже ему, несведущему в медицине, стало ясно, что пульс пугающе высок. Такой поворот событий его очень удивил и ни в коей мере не успокоил. «Не попал ли я вместе с этим русским в чертовскую передрягу? – подумал он. – Нет, вряд ли. Он уже далеко не юноша, так что полстакана виски попали вовсе не в детскую голову».
Тем не менее, новые симптомы развивались так остро и стремительно, что Фишер перепугался не на шутку. Лицо Савича стало белым, как мел. Эта бледность выглядела особенно ужасной на фоне черной ермолки. Сидя на кровати, он стал раскачиваться из стороны в сторону, а потом судорожно обхватил голову руками, словно опасаясь, что она может взорваться.
