— Зря вы, ей-богу… — вдруг донесся чей-то грустный монотонный голос. — Останьтесь, профессор…
Ему вторил басовитый, увещевающий:
— Ну, зачем эта эскапада? Мальчишество. Глупое фрондерство…
Поначалу в ответ ни слова. А потом вдруг львиный рык:
— Оставите вы меня в покое или нет?! С вами я, кажется, простился! Дайте же мне проститься и с Ней!
Увещеватели, как видно, удалились. А этот, рыкающий, шаг за шагом приближался ко мне. Наконец я заметил на одном из экранов его широкую тень, спросил неожиданно для себя:
— Домой?
— Крысы бегут с корабля. — Человек нагнулся над моим креслом и проговорил негромко: — Молодой человек, видит бог, я стремился изменить мир, но оказалось, что это мир изменяет меня. И вот я бегу. Бегите и вы, пока не поздно.
Я, конечно же, узнал его: это был профессор Фабиани. Я хотел спросить его о многом, но прекрасно понимал: ничего-то он мне не скажет. Разговора просто не будет. И поэтому я проговорил со значением:
— Еще рано. Сначала надо разобраться во всем.
— А в чем вы собираетесь разбираться, позвольте спросить?
— В ночной пляске Континуума.
— Эх, милый мой… — протянул Фабиани и почти отечески похлопал меня по плечу. — Разобрался — а дальше-то что? — Потом пробормотал чуть слышно: — Еще один младенец прозрел… — И теперь уже мне: — Ну, это-то не самое страшное. Снимается постоянно возникающее напряжение, и станцию лихорадит. Хуже, когда оно копится. Тоща…
Фабиани замолчал. Хронофизик-теоретик покидал «Иоганн Кеплер». Нужны ли комментарии?
— Боитесь? — полуутвердительно произнес профессор и обошел мое кресло.
Я не ответил. А Фабиани приблизился к пульту и ласково погладил ладонью теплый металл.
— Все тужится… — пробормотал нежно. — А ноженьки-то уже не держат.
Я внимательно следил за профессором, он почувствовал мой взгляд и обернулся.
— Не любите ее? — спросил, чуть скривив губы. Он уже был уверен, что это так, и я тут же стал ему антипатичен.
— Машина… — Я не нашелся, что ответить.
Фабиани покачал головой, то ли укоризненно, то ли уже думая о своем. Он пошел в глубь Машины, образовывающей целый лабиринт, ведя рукой по ее гладким бокам. В этот момент он напоминал мне мальчишку, который не пропускает на своем пути ни одной стены, прочерчивая на них пальцами невидимую дорожку.
Мои экраны по-прежнему беспощадно лгали, показывая едва ли не мертвый штиль. «Зачем же я здесь сижу? — окончательно оформилась во мне очевидная мысль. — Только по инерции? И для успокоения наших гостей? Дежурный бдит, значит, все в порядке? Граница на замке?..»
— Сначала нам мнилось, что она держит руку на горле времени, а потом оказалось, что это время держит руку на ее горле, — донесся до меня голос возвращающегося из «ущелья» профессора. — Прощайте, коллега. — Он вяло дотронулся до моего плеча. — Все-таки советую вам уехать. Это не тот риск… — и быстро зашагал прочь.
Я с трудом дождался окончания дежурства. Правда, ожидание мое скрасили туристы. Как я понял, это были преподаватели какого-то фиджийского или самоанского колледжа. Смуглые, сверкающие белками глаз неофиты толпились вокруг Машины, шептались, то и дело начинали галдеть и тут же испуганно оглядывались на меня, умолкали. Сопровождающее их лицо — штатный станционный гид — наконец вывалился из дремы и заговорил с пафосом:
— Великая сила человеческого разума!.. Оседлали враждебное пространство — время… Дорога в миры открыта… Многовековая мечта сбылась… Океан энергии… Неисчерпаемая мощь… Машина — сердце станции. Станция «Иоганн Кеплер» — ворота в мир Правый-Семь… Вершина инженерной мысли… Уникальный инструмент познания… Феноменальная сложность конструкции… Содружество позитронных мозгов высочайшей производительности…
Тошно было смотреть на этих больших детей, разинувших рты и едва не водящих вокруг Машины хороводы. Ах ты, милая, хорошая моя… Умиленные лица, чуть ли не экстаз от сознания человеческого величия перед лицом косного мироздания.
— Подойди сюда, — тихо сказал я.
Но гид услышал. Он извинился перед экскурсантами, подошел, склонился нарочито почтительно (ведь дежурный же! жрец, можно сказать!), буркнул неслышно:
— Ну, что еще?
— Ты бы заткнулся, голуба… А не то сейчас как врублю учебную тревогу, — сказал я проникновенно.
— Рехнулся! — процедил сквозь зубы гид и тут же свернул лекцию. Как видно, представил сумасшедший аврал и тяжеленные скафандры высшей защиты.
Щедро раздаривая на своем пути улыбки, он погнал паству дальше по маршруту.
Дежурство закончилось, и я двинулся в кабинет главного аналитика Большой Машины. После разговора с Фабиани я окончательно уверился в своей правоте. Надо было звонить во все колокола, и я снова начал стучаться в запертые двери звонниц.
Главный аналитик Большой Машины Цокугава размещался неподалеку от Машины, что было рационально. Он был вообще самым рациональным человеком на станции.
Кибер-секретарь, притулившийся в тесном предбаннике, спросил меня тоном, не терпящим возражений:
— Кто таков? Какова цель визита? Прошу отвечать лаконично.
— Оператор Большой Машины Черторогов. Проблема жизнеобеспечения станции. Не терпит отлагательства, — разозленно отбарабанил я.
Аналитик с первой же секунды ставил своих посетителей в какое-то дурацкое положение.
— Ждите, — буркнул кибер-секретарь. И после паузы: — Главный аналитик очень занят. В вашем распоряжении три минуты. Проходите.
Я вошел в нарочито аскетический кабинет, единственным украшением которого был все тот же «вечный сосуд» с рыбками и водорослями. Хозяин сидел на круглом металлическом табурете за пультом терминала и пронзительно смотрел на входящего, всем своим видом напоминая филина на охоте.
— Добрый день… — начал было я.
Цокугава перебил:
— К делу!
— Почему занижаются на порядок показания датчиков? Почему мы постоянно врем? Почему скачки напряженности хронополей никого не волнуют? Почему ушел профессор Фабиани? — выпалил я.
Невысокий желчный аналитик теперь уже с любопытством разглядывал меня. Дескать, откуда взялось это чудо?
— Машину давно пора перенастроить. Ее дурацкая болтовня мешает нормальной работе. Незачем дергать оператора. Спасибо, что напомнили. Нормализуем их и на ночь. Это раз.
Цокугава следил за моей реакцией. Я молчал, сжимал и разжимал кулаки.
— Я не знаю слова «ложь». Зато я знаю слово «паника». И я не допущу паралича станции. Мы должны работать и будем работать. Миры не ждут. Это два. Опасных скачков напряжения нет и никогда не было. Я компетентней вас, так что уж поверьте на слово. Я уверяю, что все в пределах нормы. Это три. — Цокугава чувствовал себя хозяином положения. — А Фабиани просто нечего больше делать на станции. Он — теоретик, а сейчас время практиков. Он всюду совал свой нос, помочь был не в состоянии, а когда ему на это намекали, впадал в амбицию. Его уход — свидетельство прозрения, хоть и позднего. Теперь все встало на свои места. Это четыре… Я снял все ваши вопросы?
