Третья, и последняя, наша встреча состоялась четыре с полови-
ной года спустя, тоже в Европе. Это был Париж, начало февраля тридцать девятого года.
В один из вечеров ко мне в номер постучал мальчик-посыльный и передал мне небольшой, хорошо запечатанный конверт. Вскрыв его, я обнаружил в нем две рождественские открытки, исписанные беглым угловатым почерком.
«Синьор Булаев! Простите меня, ради бога, за то, что доставляю Вам беспокойство. Но Вы - тот самый человек, который волею небес избран моим душеприказчиком. Молю Вас, не откажите! Я долго думал, прежде чем решиться на это, понимая, что в наше мрачное время уже одним дальним знакомством с Вами рискую навести на Вашу судьбу темную несмываемую тень.
Я молю Вас завтра в пять пополудни быть в кафе «Все цветы». Как войдете, садитесь справа за ближайший к выходу столик, причем - лицом к двери. (За этот столик редко кто садится, но будет все же лучше, если Вы явитесь загодя.) Надолго я Вас не задержу. Ради всего святого, когда увидите меня, сделайте вид, что мы не знакомы и Вы меня не замечаете. Храни Вас Мадонна! Искренне Ваш Г.».
Постскриптумом письма была строка из Марио Пратези.
Я долго колебался, боясь, что могу стать жертвой некой хитроумной провокации. Тучи над Европой сгущались, все были насторожены, и никаких безобидных объяснений столь странному приглашению мне в голову не приходило.
Однако я все же решил пойти в условленное место… я предупредил своего коллегу, с которым приехал в Париж, в Пастеровский институт, сказав, что собираюсь уйти на пару часов в кафе «Все цветы», куда меня пригласил один старый парижский знакомый, сотрудник института, но к ужину обязательно вернусь.
Я взял такси, высадился за квартал до кафе, прошелся по всем близлежащим магазинам и за десять минут до встречи уселся за указанный в открытке столик.
Я волновался и не нашел ничего лучшего, как только замаскироваться с помощью газеты и большой чашки черного кофе. Второй, соседний стул я намеренно загромоздил своими покупками.
В семнадцать ноль-ноль на матовом стекле двери обрисовалась тень в широкополой шляпе, дверь распахнулась, и на порог ступил Маттео Гизе.
Я едва узнал его. Он страшно похудел и осунулся. Я вспомнил, что раньше у него всегда была легкая улыбка на губах. Теперь губы его были совершенно неподвижны и плотно сжаты. Поля шляпы были отогнуты вниз и почти полностью скрывали глаза. Одет он был как всегда шикарно, но на этот раз весьма небрежно.
Поначалу я даже не сообразил, заметил он меня или нет… Я вообще пребывал в полнейшем неведении, и сердце мое бешено колотилось.
На пороге кафе Гизе замешкался, словно бы пытаясь понять, туда ли попал, и, расстегнув плащ, достал из кармана пиджака футляр для очков.
В этот миг что-то звякнуло… Доставая футляр, Гизе как бы невзначай вынул из кармана связку ключей и уронил их прямо у ножки моего столика. Я едва успел сообразить, что не должен нагибаться за его ключами.
Гизе засуетился, надевая очки - в очках я видел его впервые, - затем долго разглядывал пол вокруг и наконец заметил потерю. В левой руке он держал свернутую трубкой газету, и, как только он нагнулся за ключами, из нее выскользнул круглый сигарный футляр… Профессор тут же откатил его краем газеты мне под ноги.
Я все это видел, на миг ужаснулся тому, что итальянец и вправду впутал меня в какую-то темную историю, интересующую по меньшей мере чью-то контрразведку, но отступать было некуда - и я прижал футляр носком ботинка.
Гизе между тем поспешил к стойке и, пробыв в кафе всего несколько минут, вышел без оглядки. Вероятно, он изобразил спешащего человека, которому уже не обойтись без чашки кофе.
У меня разболелась голова. Просидев еще минут десять, я огляделся и, не заметив ничего подозрительного, откатил футляр к стулу, нагруженному покупками. Собирая свертки, я ронял их на пол и таким образом исхитрился нагнуться за тайной передачей.
До гостиницы я добрался без приключений на городском транспорте… Впрочем, в дороге меня не оставляло ощущение, что за мной следят. Я пытался успокоить себя мыслью, что если бы явка была раскрыта, то разумнее всего было брать нас обоих на месте с поличным…
В сигарном футляре я нашел плотно свернутый лист бумаги с машинописным текстом через один интервал, несколько фотографий и еще одну рождественскую открытку, исписанную тем же почерком, что и те, что были присланы мне накануне.
Первым делом невольно я перебрал фотографии. Одна из них была групповой: посреди какого-то лабораторного помещения были сняты пятеро: трое в белых халатах, остальные - в черной форме офицеров СС… Знаков отличия я не знал, но по солидным фигурам предположил высокий ранг… Среди «белых халатов» был и Маттео Гизе. Все непринужденно, с оттенком делового довольства, улыбались… Остальные фотографии были портретами незнакомых штатских личностей с нордическими чертами лица.
Открытка содержала следующие слова: «Я думал послать Вам эти фотографии и свое письмо прямо в гостиницу и не устраивать Вам все эти шпионские трюки, которые, несомненно, произвели на Вас угнетающее впечатление, но не решился. Быть может, я оказался не прав, но мне трудно убедить себя, что я глупее их».
Я могу похвастать хорошей памятью: прошло больше тридцати лет с того вечера, а я помню текст письма, которое прочел всего дважды, почти наизусть:
«Уважаемый синьор Булаев!
Однажды я осознал, что одного лишь Вас, красного атеиста, я могу сделать своим исповедником, - и я страшно удивился своему открытию. Когда-то Вы прочитали строки из Марио Пратези. Это - одно из моих любимых стихотворений. Тогда я сразу признал, что Вы могли бы стать мне близким другом… К тому же я пришел к выводу, что только вы, русские, не подавленные фрейдизмом, не угнетенные мелочностью, благополучием и риторикой, - только вы будете способны изгнать из Европы вселившегося в нее дьявола. Вы сделаете то, что уже не под силу всем католикам, праведным и грешным, прочитай они хором хоть тысячу молитв. Помоги Вам господи!
Я случайно узнал, что Вы приехали в Париж, и понял, что это - мой последний шанс.
Последнее десятилетие объектом моих интересов были не бактерии, а простейшие, особенно колониальные формы. Главная тема моих трудов и размышлений осталась незыблемой: наследственность и радиоактивность.
Сразу перейду к существу дела, ибо пишу не мемуары Нобелевского лауреата, а скорее отстукиваю короткий сигнал SOS (хотя спасти мою душу сможет теперь, по-видимому, только та служба, что некогда унесла из лап Мефистофеля душу старика Фауста).
Итак, мне страшно повезло. Волею чистого случая я сделал открытие… С помощью направленного воздействия мне удалось вывести формы простейших, которые были способны невероятно быстро размножаться и при определенных, заданных, условиях образовывать самые невероятные виды и объемы колоний. Когда формирование колонии завершалось, то размножение обычно сходило на нет.
