Но небеса были милостивы, ниспослав мне, правнуку ослепшего Фауста, еще один, последний шанс.
Это случилось в сентябре прошлого года в Нюрнберге. Волею случая (случая?), то есть не имея на то никакого желания, я попал на почетные трибуны стадиона, где проходило массовое нацистское торжество.
И я прозрел!
К каждому почетному месту бесплатно прилагался отличный цейсовский бинокль.
Когда пять тысяч светловолосых мальчиков и девочек, выстроившихся на арене, дружно крикнули «хайль!» и выбросили вперед руки, я невольно поднес к глазам бинокль - и разглядел их лица!
Синьор Булаев! Меня прошило током! Рубашка прилипла к моей спине, а язык - к нёбу, и галстук показался мне затянувшейся удавкой. «Боже!» - прошептал я и прикрыл веки. Но я вновь поднял их и в линзах с перекрестиями узрел то же самое. Это не было страшным сном, это я видел наяву. Их глаза, синьор Булаев, я не в силах описать.
Когда строй на арене смешался и спустя всего несколько мгновений из бесформенной человеческой массы стала образовываться тысячеголовая свастика, быстро принимая строгий геометрический вид, я чуть не застонал и выронил бинокль.
Вот он - плод моей работы! Вот она - моя идея в ее законченном мировом воплощении. Я оказался тлей перед кастой «микробиологов», оперировавших не культурой клеток, но несравненно большим - культурой нации… Превратить нацию в бесформенную массу одноклеточных и, воздействуя на человеческое сознание радиацией идеи мирового расового господства, объединить всех в одно колоссальное безмозглое чудовище!
Меня трясло.
Синьор Булаев! Я всегда бежал политики, но оказалось, что наука - не более чем отражение политики на низшем уровне организации коллективного мышления. Теперь меня в этом не разубедить.
Я едва добрался до дома, до своего прекрасного особняка, арендованного для меня концерном. Мне дали двухнедельный отпуск.
Не стану рассказывать Вам о перерождении моей души и моих целей, ведь я пишу не дневник параноика, предназначенный для личного психиатра, а письмо коллеге (может статься, это последнее письмо, которое я успею написать в своей жизни).
Мне осталось выполнить одну задачу: сокрушить монстра, которого сам же и создал (как видите, я вполне укладываюсь в рамки литературного образа, что будоражил умы европейских романтиков начала прошлого века). Я - единственный, кто знает все секреты «технологии», и мне ничего не стоило внести в культуру «второго поколения сборки» то, что я называю «фактором нестабильности». В скором времени вся эта нечисть начнет дохнуть, не оставляя хозяевам ни одного шанса на реконструкцию. Главного секрета воздействия на аппарат наследственности, я подчеркиваю, не знает никто, никакие описания методик не позволят даже самым головастым биологам и физикам рейха восстановить всю технологическую цепь. Я, поверьте, сумею заморочить им головы. Я, сын сицилийского кузнеца, крепко державшего под языком секреты своего дела, - я невольно замаскировал и свой секрет, кормивший и мое тело и мое честолюбие. Сицилийцы умеют скрывать от хозяев свои мысли, синьор Булаев, за это я могу поручиться.
Скоро «Проект „Эволюция-2"» рухнет, как глиняный истукан. Этим, быть может, я заслужу себе прощение на небесах. В конце концов один раскаявшийся грешник дороже десяти праведников, не так ли?
Моя последняя затея будет стоить мне головы, в этом я не сомневаюсь ни на миг. Вас я оставляю на Земле среди живых единственным честным человеком, знающим правду о Маттео Гизе и способным, я надеюсь, замолить его грехи добрыми делами на ниве микробиологии (не смейтесь над этим приступом сентиментальности и патетики: помните, что по сути дела я прощаюсь с жизнью). Я не решаюсь возложить на Вас задание уничтожить обеих «Гидр» и «Зубы дракона», хотя сделать это в принципе не трудно: достаточно одной канистры керосина и немного терпения, чтобы дождаться, пока колония примет форму. Сам я не успею это сделать. Но боюсь, как бы мое желание не было принято Вами за последнюю волю покойного. Вы - честный человек, и у Вас может хватить ума угробить годы в охоте за призраками. Молю Вас, занимайтесь своим делом. «Гидры» и «Зубы дракона» вполне безобидны: без специфического воздействия извне они не способны эволюционировать. Полагаю, что за несколько десятилетий они исчерпают «потенциал наведенной изменчивости» и вымрут или вернутся к состоянию «дикого вида».
Если Вас все же будет преследовать желание взглянуть на моих «детишек», могу дать Вам совет: ищите их в периоды активного Солнца. Что же касается адресов, то они Вам известны.
В заключение небольшой комментарий к фотографиям. Эти люди - великие злодеи. За военных и политиков я не отвечаю. С этими же имею честь обсуждать едва ли не ежедневно научные проблемы рейха. В их руках германская химия, они хотят превратить человечество в стадо кроликов. Запомните их лица и имена, написанные на оборотах карточек.
Если придет День Возмездия еще на Вашем веку, то военным и политикам вряд ли удастся скрыться, ведь они были на виду. Этим типам гораздо легче уйти в тень. Запомните их и помогите каре господней настичь их.
Прощаюсь с Вам коротко, ибо не люблю слезных лобызаний и напутственных речей.
Будьте счастливы!
Ваш Маттео Гизе».
Сон не шел ко мне ночью. Я много думал над этим письмом. Утром я одним из первых постояльцев спустился в ресторан позавтракать, а вернувшись в номер, замер на его пороге в оцепенении. Пока я отсутствовал, здесь был учинен тайный обыск. Он был произведен умело, однако своим вниманием я имею право хвастать так же нескромно, как и памятью.
Я кинулся к своему плащу, висевшему в прихожей, - и похолодел. Сигарный футляр, куда я вновь упрятал фотографии и письмо, исчез из его кармана.
Увы, я не был профессионально подготовлен к хранению разведданных и, вернувшись вечером в гостиницу, забыл об осторожности… Вероятнее всего, именно мой просчет стоил профессору Гизе жизни. Моя вина мучит меня до сего дня с той же силой, что и в то безрадостное утро.
Мой поезд отходил в тот же день вечером, и мне в голову не пришло ничего лучшего, как только найти повод и отсидеться до самого отъезда на территории советского посольства. Я понимал, что этот ход не сможет спасти меня от роковых «неприятностей», и на вокзале меня едва не тошнило от страха… Однако мне было позволено тихо сесть в поезд и уехать в Москву. Дома мне сказали, что я постарел лет на десять.
Вероятно, парижские агенты абвера, забрав письмо и фотографии, решили, что «утечка» без документов и технологических секретов не столь опасна, чтобы устраивать на вокзале какой-либо серьезный инцидент, тем более что уезжал я вместе с советником посольства.
