Сергей Минцлов - Царь царей...

Антон, собравшийся уже уходить, остановился с подносом в руках, на котором возвышалась груда битого стекла, кусков лимона и ложек, и стал слушать, не сводя глаз со своего барина.

Иван Яковлевич взглянул на Антона и продолжал, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Весной я отправлюсь в Сибирь-с!

Старый лакей обвел глазами своих гостей, как бы надеясь встретить в них сочувствие к состоянию здоровья его барина, и затем опять пристально уставился на него.

Михаил Степанович быстро подошел к ученому и протянул ему руки.

— Я с вами, Иван Яковлевич! — воскликнул он. — Я и мечтать не смел о таком счастье! Всюду вас свезу и покажу все!

Антон круто повернулся и пошел, потряхивая головой, к выходу.

— Я так и рассчитывал, — ответил Иван Яковлевич. — Старик мой сердится, — вполголоса добавил он, когда фигура лакея скрылась в дверях. — Я заявил ему, что в апреле поеду в Сибирь, а он на дыбы! «Что мы, жулики, говорит, что ли какие? (Это «мы» его бесподобно)! Так и тех силком тащат. А нам зачем туда?»

Раскатистый смех Павла Андреевича огласил комнату; он весь так и заколыхался в кресле, как студень на блюде.

— Да ведь, понимаете, извел меня! Уставит свои буркалы, вздыхает и все головой покачивает. Ну, да я ж его проучу! — с негодованием заключил Иван Яковлевич, дернув пенсй на носу своем — Волю ужасную забрал! Наказание, я вам скажу, иметь при себе человека из бывших крепостных своих… — уже другим тоном, как бы жалуясь, заговорил ученый. — Воображает, что он все еще дядька мне и что я под его опекой!

— А ведь дня не прожили бы без него, сознайтесь, — заметил Павел Андреевич.

— Ну, уж и дня?.. — Иван Яковлевич проговорил это не то с вопросительным, не то с недоверчивым видом.

Позвякивание стаканов и ложек в соседней комнате возвестило о приближении Антона. Иван Яковлевич круто повернулся спиной к двери и, повысив голос, обратился к Михаилу Степановичу.

— Итак, решено: в апреле мы едем. Я вас попрошу, дорогой мой, взять с собой человека, так как Антона я не беру…

Антон, о котором шла речь, вдруг остановился с подносом в руках среди зала; ложки зазвенели на блюдечках еще явственнее.

— Хорошо… — сдерживая улыбку, ответил молодой человек. — Мой Василий — молодец, он и один управится.

— То есть это как же-с? — взволнованно заговорил Антон, подходя и сунув поднос на стол; негодующие глаза его уставились на господ. — Я-то, стало быть, вам больше не нужен стал?

— Нет, отчего же… — отворачиваясь и стараясь принять равнодушный тон, возразил Иван Яковлевич, — ты нужен… дома останешься…

— Дома-с?! — негодование прорывалось в голосе старика все более и более. — Что ж я, мебель или кошка, что ли, чтобы дома-то оставаться?!

— Да ведь ты же сам не хотел ехать? — возразил ученый.

— Кто в Сибирь сам ехать захочет! А коль вы дошли до того, нешто пущу я вас одного? Оберут вас там всего; платок вот или пинсне свое — и тех без меня не знаете, где взять! А уж чтоб вам какой-то там Василий услужал — этого не будет-с! — решительно заключил он, тряхнув головой и бросив сердитый взгляд на Михаила Степановича, которого считал — и весьма справедливо — виновником всей кутерьмы. — Я поеду-с!

— Ну вот и прекрасно! — расцветя торжествующей улыбкой, заговорил Иван Яковлевич, — и чудесно, и говорить, стало быть, не о чем, очень рад! Приготовляйся теперь понемножку, обдумай, что взять надо. Впрочем, тебе Михаил Степанович все скажет. И никаких бед не случится с нами, — все будет отлично, не хуже, чем здесь!

Густые брови Антона поднялись на лоб и пошевелились, как усы у сомневающегося таракана.

— Да уж все едино-с… — голосом чревовещателя произнес он. — Я человек старый, недолго осталось на свете жить, а вот вы-то о себе подумали бы…

— Ну, ну, ну!.. — Иван Яковлевич замахал на него руками. — Не мели, пожалуйста!

— А знаете что, дражайший Иван Яковлевич? — проговорил Павел Андреевич, молча созерцавший все время лужу на полу.

— Что?

— И я с вами увяжусь. Возьмете?

— Голубчик! Да еще бы, очень рады будем!

— Чем больше народа, тем лучше, — заметил Михаил Степанович. — Вам, Павел Андреевич, богатая пожива будет: кости ископаемых там в изобилии!

— Потому-то и тянет меня с вами!

— А я еще спутника приглашу: он нас дичью всю дорогу снабжать станет, — сказал Михаил Степанович.

— Чудно, превосходно! — радуясь так удачно складывавшимся обстоятельствам, заявил Иван Яковлевич. — А кто он такой?

— Помещик полтавский, некто Горленко. Охотник и страшный любитель бродить; уж он давно просил меня захватить его с собой в экскурсию.

После скромного обеда гости стали прощаться, условившись съехаться 1-го апреля в Москве и оттуда вместе трогаться дальше.

Все были довольны; даже суровый Антон несколько прояснился к вечеру вместе с погодой и, сидя с давним приятелем-дворником на тумбах у ворот, не без юмора поведывал ему о затеях бар.

— Кости, вишь, поедут собирать в Сибири. Черепков теперь да бумаг уже будет с нас: полна квартира!

— Кости?! — ужаснулся бородач-дворник. — И твоего соблазнили на это? Чьи же такие кости?

— Да уж чьи попало, значит: свинячью найдут, свинячью возьмут, человеческую — человеческую…

Дворник покрутил головой.

— Ска-ажите на милость!.. И к чему же это им они, кости-то, нужны?

— К чему? Примеривают все: приложат свинячью кость, скажем, к собачьей или телячьей и глядят, подошла или нет. Поглядят, поглядят — другую приложат. Дело будто делают! От ума все…

Дворник опять покачал головой.

— Поди ж ты!.. — заметил он, помолчав. — С сытости-то что с человеком делается! Одному она брюхо пучит, другому в мозги кидается. Да зачем им за таким добром в Сибирь ехать? У меня, мил друг, в сарае костей этих с кухонь пудов десять лежит. Предоставь им, недорого возьму.

Антон несколько презрительно прищурился на дворника.

— Нешто они годятся? Такие нужны, чтоб сгнили, чтоб распознать ничего нельзя было. Тут-то и скус для них! А эти что: взял в руку и видишь сейчас, откуда и как она надлежит. А гнилой-то они сколько времени развлекаться станут?

— Н-да… — протянул дворник.

— И спорят еще из-за них как: нонче стаканы перебили. Мой правильно говорит: душа в человеке важнее, а тот-то, медведь московский, кость, твердит. Мой опять свое: душа, а тот — кость. Душа! Кость! Да ка-ак ахнет по подносу кулачищем — так все и зазвонило об пол!

Начавший усиленно накрапывать дождь прекратил назидательную беседу поспешивших по домам приятелей.

В конце мая месяца того же года по мутной шири величавого Енисея быстро плыл, удаляясь от Минусинска, плот несколько необычного вида. На помосте из досок, настланном на бревнах, на передней части его стояли два шалаша, казавшиеся копнами из зеленых хвойных веток. Третий шалаш ютился среди аккуратно сложенных поленниц дров у заднего руля. Близ него на большом железном листе горел бледным огнем костер. Средину плота занимал простой белый стол, вокруг которого сидели в кожаных шведских куртках, подпоясанных широкими ремнями, в высоких сапогах и в широкополых темных и серых шляпах трое наших знакомцев — ученых. Спиной к ним, за тем же столом, сидел, развалясь, еще один невысокий, но чрезвычайно плотно сложенный господин лет сорока пяти, в серой охотничьей куртке с зелеными отворотами. Рыжая, мягкая, похожая на жокейскую, шапочка, сдвинутая на затылок его, открывала выпуклый лоб, вытаращенные серые глаза, толстый, словно обрубленный нос и длиннейшие русые усы, свисавшие на грудь владельца их в виде огромной буквы «п».