— Грррр… тррр… (гремит атмосферный разряд рупора радиоприемника)… надцатого съезда. Да здравствует ленинский комсомол и его золотой одноименный стратостат!
— Урра… — и ваш радиоприемник вздрагивает от взрыва единодушного возгласа. От мощного гудения дрожат неоновые нити блестящих точек на экране. Телевизор темнеет, и краски расплываются в диком танце светящихся точек, выстроенных в дивизии.
Но только на минуту. Экран снова загорается красным пятном флага, голубым комбинезоном Красина и серебряным сиянием круглой гондолы. Красин забирается на опорное кольцо и откидывает голову назад.
— Товарищи!.. Впервые я говорю с такой высокой трибуны. Этот флаг, врученный комсомолом, мы понесем… вот туда… Да здравствует сталинский полет в темный фиолет стратосферы, которую мы украсим нашей красной большевистской звездой! Ур-ра, черт побери!
И дружный взмах руки и флага пересекает экран двухсотмиллионной страны.
— Гррр… ааа… грррааа… урррараррра!..
Музыка, марши, крики. Грозовые прыжки слов и звуков — непрерывны… И острое сожаление терзает вашу грудь. Почему вы не настоящий зритель, почему в эту боевую минуту вы не в Москве, не на снежном аэродроме, вместе с делегатами?
Картинка: Шевченко быстро влезает в гондолу и исчезает в ней. Мурзаев поспешно карабкается по веревочному трапу, а Красин деловито сворачивает флаг и передает его в кабину.
— Парашюты исправны? — отрезвляет его Горячев.
— Исправны, — отвечает командир стратостата.
— Кто выпрыгнет первым в случае аварии?
— Первая Шевченко, второй Мурзаев и последний я.
Мурзаев, готовый исчезнуть в круглом желудке гондолы, бросает слова:
— Товарищ публика и товарищ комсомол, будьте уверены — я всегда сообщу вам по радио, какое облако мы поджарим, как поросенка.
— До свидания, товарищи!..
— Отдай поясные!.. — и красная рота мгновенно выпускает канаты из рук. Стратостат лениво дергает головой и в первые секунды медленно всплывает вверх. Затем, почуяв свободу, бросается в высоту. Гондола быстро мчится за ним. Голова Феди уменьшается еще быстрее. И полнокровным подтверждением его молодого бытия гремит с высоты зычный голосина:
— Советской науке — небесное ура!
— Партии, молодежи, мировой революции — ура!
— И нашим высоким ударным вождям — высокое, ударное ура!..
Во всю мощь грохочут оркестры. Вздымается в небо «Интернационал», летят шапки, кепки, шляпы. Вьется взмахами рук тонкая вуаль толпы на фоне грандиозных высот, куда с каждой минутой удаляется золотой шар с серебряным грузом.
Гондола.
Красин становится на колени и извлекает голову из люка, чтобы плотно, герметично завинтить его. Перед глазами стоит дивное сверкание зимней, припорошенной снегом земли. Он ослеплен великолепием Москвы, убранством советской Москвы, украшенной серией новостроек, дворцов культуры. Еще мелькает в глазах скульптурное великолепие большого Дворца Советов. Он полностью достроен, и лучшие произведения художников и скульпторов покрыли его стены, плафоны, пилястры, углы. Могучая фигура незабываемого вождя впилась снизу в небо и, как маяк, охраняет красную столицу. На него, на великого Ленина, смотрел Красин, прощаясь — возможно, навсегда — с людьми, с теплом коллективного бытия.
Тяжело было оторваться от нее, Москвы, прокопанной лопатами экскаваторов, просверленной тоннелем метростроя, рассеченной ветками новых магистральных улиц. Ведь она дымилась МОГЭСом, двумя новыми теплоцентралями, целилась пушечными стволами заводских труб, громоздилась серыми цехами гигантов советской индустрии. Ведь там — друзья, товарищи, там, внизу — тепло, приятная суматоха коллективных битв. И там, внизу, невидимые сейчас с высоты, остались его маленький сын и молодая жена… Они ведь глядят на него со стратодрома и ждут его привета.
Вздохнув, Красин прищуривает глаза. Надо развеять радостный страх ослепительной земли.
Федя вспоминает о своих обязанностях прежде, чем проверяет работу товарищей. Люк он завинтил достаточно прочно. Значит, теперь надо снять первые показания приборов, замурованных в толстые прослойки стены. Барограф ползет вверх синей ровной чертой. Термограф, заглядывая через стекло снаружи, не отстает от своего пружинного коллеги. Он четко наносит на бумажную полоску линию зенитного мороза. Газометр главного баллона, золотого воздушного шара, застыл на цифре 64.000 кубических метров. Гелий возносит их сейчас все выше, вверх.
Второй газометр пока молчит. Настанет его время заговорить языком цифр при спуске. Красин заглядывает в перископ, выведенный внутрь стратостата, и видит черную темноту.
— Прекрасно! Оболочка цела.
Словом, Федя осматривает свой такелаж и убеждается, что его пилотское хозяйство находится в хорошем состоянии на случай высотных подъемов и всевозможных аварий при спуске. Единственное, на чем он задерживает внимание, — это вспомогательные таблицы различных расчетов расширения газа при данном давлении, соотнесенных с ковкостью и вязкостью золотой ткани, из которой изготовлена первая в мире металлическая оболочка.
8:00 03 мин. — высота — 00 метров.
8.07 — высота 2200 метров.
8.15 мин. — высота 5100 метров, давление — 411 мм.
Журнал заполняется колонками цифр и становится похож на судовой журнал настоящего морского корабля, где ведет записи старательный капитан. Мысли Феди абсолютно спокойны. Волнение, охватившее его во время речи, быстро утихло, как только он попрощался с землей.
Единственное, о чем он сожалеет, так это об отсутствии времени: некогда подойти к иллюминатору гондолы и полюбоваться грандиозной лазурью. Скашивая глаза, он видит, как приникла к стеклу Инна Шевченко и как блестят ее глаза. Ей можно позавидовать. До высоты 25.000 метров она почти свободна.
А Инна… О, как хочется рассказать обо всем! Она кипит от радости наблюдений и молчит только потому, что деловитый Мурзаев вот-вот включит радиоприемник.
Но как это трудно! Невыносимо! Просто убийственно. Ведь перед тобой простирается громадная панорама страны, заметенной снегом, залитой, как Луна в мощном телескопе, ровной меловой белизной. Москва крошится на мелкие зернышки кварталов и уходит вниз, вниз, пряча в синеве свои заводы, станции, скрывая в неведомой дали свое тепло и деловую суету.
А горизонты! Они — размыты тысячекилометровой далью и поднимаются каймой над столицей, все еще распростертой внизу. Нежная пелена испарений поглощает рельеф равнины. Небо и вправду сливается с землей. Земля лезет в небо, небо ползет в нутро нашей матери-земли. Кайма округляет равнину и превращает ее в чашу с приподнятыми краями. Шар летит над этой огромной чашей.
