— Я видела ее в Гайд-парке, моя дорогая, верхом на лошади, по-мужски, только подумать! Я бы не поверила, если бы не видела все собственными глазами. И выглядит она почти коричневой, совсем иссохшей, будто какая-нибудь фермерша, и до того некрасивой, что можно поверить в учение этого противного Дарвина: мы все внуки и внучки обезьян.
— Леди Гленкора! — попеняла ей мадам Макс, взглянув в сторону миссис Милдмей.
Леди Гленкора сразу преисполнилась раскаяния.
— Ах, миссис Милдмей, прошу прощения, что я так отозвалась о вашей родственнице, но, право же, эта женщина не в себе, если ездит верхом по-мужски в сопровождении джентльмена в тюрбане.
— Мистера Ахмеда, — пробормотала миссис Милдмей.
— Да пусть он будет самим великим ханом Аравийским, если ему так хочется, все равно это неприлично. И всем известно, что ее слуги ушли от нее без предупреждения, а новый кухонный мальчик Лиззи Берри рассказывает о том, что творится в доме леди Базингсток: такие жуткие истории, что кровь стынет в жилах.
Чувствуя, что леди Гленкора смотрит на нее с живейшим любопытством, миссис Милдмей сумела придать чертам своего лица выражение кроткого огорчения.
— В какое трудное положение это ставит леди Берри!
Вот все, что она сказала, но ее сердце налилось свинцом, и ей вспомнилось поразительное утверждение леди Базингсток: Англией управляют колдуны. Про Плантагенета Паллистера, супруга леди Гленкоры, говорили, что на посту канцлера казначейства он творит чудеса. А вдруг это подлинные чудеса? Эти тяжелые мысли понудили миссис Милдмей распрощаться, и она отправилась домой, горько сожалея, что Алворд не счел нужным довериться ей.
Прошел месяц. Светские балы и карточные вечера оживлялись рассказами об эксцентричных выходках леди Базингсток, которые выглядели все более и более несдержанными. Леди Базингсток швыряла булочки в официанта кондитерской «Либерти»; леди Базингсток вырвала у торговки корзину с яблоками и убежала прочь; леди Базингсток укусила полисмена в плечо. Миссис Милдмей была крайне удручена поведением невестки и, воспользовавшись тем, что носила траур, отказывалась от приглашений, которые могли привести ее к соприкосновению с непредсказуемой орбитой леди Базингсток. Однако она не могла избежать утренних визитов светских сплетниц. Столь же неизбежными были редкие столкновения с вдовой брата — тощей, растрепанной, повисшей на руке мистера Ахмеда, словно только эта рука помогала ей держаться прямо.
Затем столь же внезапно леди Базингсток скрылась от посторонних глаз в своем особняке на Гросвенор-сквер. Бомонд увлекся другими сплетнями, и миссис Милдмей позволила себе надеяться, что подобное не повторится. В середине июля ее надеждам положил конец мистер Чесс, который вновь посетил сестру своего усопшего клиента. На этот раз он пришел в сопровождении одного из клерков.
— Я, право, не представляю, как вы сможете меня простить, — сказал мистер Чесс. Его честные глаза ирландского волкодава были исполнены страдания.
— Это не вина мистера Чесса, сударыня, — вмешался клерк. — А только моя. Если вы намерены подать жалобу на кого-то, то подайте ее на меня, и я не стану опровергать обвинение, нет, ни в коем случае.
— Не будем говорить о подаче жалоб, — перебила его миссис Милдмей. — Пожалуйста, объясните мне, что произошло.
Вот так она узнала всю печальную историю. Оказалось, что к вечеру того дня, когда сэр Алворд изменил свое завещание, он вернулся в контору мистера Чесса и оставил у клерка (мистера Аспида) толстый пакет, распорядившись, чтобы бумаги были доставлены миссис Милдмей елико возможно быстрее.
— Но это было невозможно, никак невозможно перед самым началом судебного разбирательства по делу Финеаса Финна[7], и к десяти часам я просто с ног валился. А потому отнес пакет домой, чтобы уж наверняка доставить его с утра по дороге в контору. Да только ночью моя старенькая матушка тяжко захворала, и я совсем забыл о пакете, пока не начал вчера разбирать вещи в доме — должен с прискорбием сообщить, что в итоге она скончалась, и дом идет на продажу — и нашел пакет за подставкой для чистки обуви.
Бедняга, казалось, вот-вот расплачется, и сердце миссис Милдмей дрогнуло.
— В конце концов я получила пакет, и нам остается надеяться, что задержка особого вреда не причинила. Почему бы вам, мистер Чесс, не подождать в библиотеке, пока я буду читать, на случай, если что-нибудь поставит меня в тупик?
— Разумеется, миссис Милдмей, — сказал мистер Чесс, уводя с собой злополучного клерка.
Так вот, если любезный читатель склонен пожалеть мистера Аспида, как пожалела его миссис Милдмей, ему не стоит затрудняться. Мистер Аспид, чья честность уступала его предусмотрительности, ни малейшей жалости не заслуживает: обнаружив пакет сэра Алворда за подставкой для чистки обуви, он распечатал его с помощью раскаленного ножа, прочел содержимое с начала и до конца, присвистнул и немедля сел его переписывать. Документ был очень длинным, и он просидел над ним до глубокой ночи, но труд его был хорошо оплачен: он продал копию одной из наиболее падких на сенсации газет за сумму, достаточную, чтобы оплатить проезд в Америку, где, нам остается только уповать, он нашел для себя честное занятие. Впрочем, трудолюбие мистера Аспида избавляет автора этих строк от необходимости воспроизвести здесь письмо сэра Алворда своей сестре, поскольку оно было целиком напечатано вскоре после того, как случившееся в особняке на Гросвенор-сквер стало достоянием гласности, и может быть прочитано всяким, кто пожелает заглянуть в номер «Народного знамени» от… июля.
Вкратце в письме рассказывалось, как вскоре после своей женитьбы на Маргарет Кеннеди сэр Алворд Базингсток отправился на Цейлон, где почти два года блуждал по непроходимым лесным дебрям. Приключения его там были многочисленными, но в письме он ограничился месяцем, который провел с племенем дикарей, поклонявшимся идолу в облике гигантской обезьяны, вырезанному из дерева и инкрустированному золотом и драгоценными камнями.
Зубами ему служили жемчужины, превосходно подобранные и величиной превосходившие все, какие мне доводилось видеть. Его венчала тиара, выкованная из золота, усаженная грубо отшлифованными сапфирами, изумрудами и рубинами. Но особенно великолепны были его глаза, два совершенно одинаковых рубина кабошоновой огранки, таящие каждый по безупречной чистой сияющей звезде, которые создавали впечатление, будто монстр был наделен злобным разумом. Я вступил в переговоры с царьком племени, мудрой, дальновидной женщиной, и сумел убедить ее, что к ее большой выгоде будет принять от меня половину оружия и боеприпасов, которые я привез, а также некоторые заклинания, которым меня научил в Катманду некий колдун-воин. Все это, конечно, обеспечит ей победу над двумя-тремя соседними племенами, я же удовольствуюсь глазом обезьяны-бога.
