— Благодарю вас, ваше высочество. — Лидина остро взглянула мне в глаза, оценивая, как я ее воспринимаю, но держалась того же официально-вежливого тона, что и я. — Мы ни в коем случае не хотим обременять вас.
— Ну что вы, законы гостеприимства священны. — Я повел рукой, приглашая ее сесть в кресло и, взявшись за спинку, галантно подвинул его поудобнее для нее. — Немного вина? Терро?
Она села, бросив на меня еще один пронзительный взгляд. Пожалуй, со времени нашей последней встречи, она изменилась. Выглядела более сухой, напряженной и уставшей. Постаревшей. И конечно, как бы она ни была отчаянна, она не имела того преимущества, что прежде и, возможно, поэтому выглядела какой-то маленькой и хрупкой. Как говорил отец? «Редкой женщине мне хочется свернуть шею. Медленно. Чтобы долго хрустели кости». Если она даст мне понять, что как-то замешана, или что-то знает о том, что произошло…
Я некоторым удивлением отметил подтекст своих мыслей — если это не так, то прошлое меня совершенно не интересует. Все мы политики, не все скелеты в шкафу имеют значение для будущего.
— Благодарю, — сухо ответила она. — Ничего не нужно.
Есть много видов ядов. Некоторые из них дают о себе знать лишь спустя очень долгое время, некоторые просто заставляют потерять осторожность.
Я не удержался от смешка.
— Даю слово, ничего не отравлено, можете этого не бояться.
— Я вовсе не боюсь, — произнесла она с укоризной, — но не в моих привычках предаваться излишествам. И я здесь вовсе не для развлечения. Я прибыла обсудить весьма серьезные вопросы.
— Прекрасно. — Я взял графин, налил вина в оба бокала и подвинул один к ней, не обращая внимания на ее слова. — Тогда перейдем к делу.
Взяв второй бокал, я рассеянно прихлебнул из него.
— Мы неоднократно просили вас вернуть некоторых наших граждан.
Я демонстративно приподнял бровь:
— Напомните мне, пожалуйста.
— Вы прекрасно их знаете.
— Неужели? Тогда вы прекрасно знаете наше отношение к этому вопросу. Оно вполне определенно. Если у вас нет каких-либо вновь открывшихся обстоятельств, разумеется. Мы уже слышали все ваши аргументы.
— Значит, вы сможете отказать и мне?
— Мадам? Я уважаю ваш пол, возраст и занимаемую должность, но должны же быть и более веские причины.
— Ну, скажем… — она будто невзначай приподняла руку со слегка согнутыми пальцами.
— Попробуйте груши, — предложил я дружелюбно. — Это отличный сорт.
Она замерла в задумчивости, не встретив агрессивной реакции.
— Вы помните меня? — спросила она с легким сомнением.
— Простите, кажется, мы не встречались?
Она нахмурилась, раздумывая — могло ли случиться так, что, например, ее дочь стерла мне память о том дне, чтобы более гарантированно сохранить рассудок?
А может в ее памяти промелькнула мысль о том, что вернувшись из другого времени, мы вернулись, быть может, из другого измерения, с другим собственным прошлым, и у меня действительно нет этих воспоминаний. Это было бы еще веселее.
Но вот она тряхнула головой, отметая всю эту метафизику.
— Вы лжете, — мрачно и непримиримо заявила она. — Вы лгали даже под наркозом.
— А вы весьма недипломатичны, — заметил я. — Чего вы хотите добиться вашей угрюмостью? Международного скандала?
Она вперила в меня стальной взгляд. Я понял, что она надеялась, что я все еще боюсь ее, на животном подсознательном уровне. Может, так оно и было. Но этот уровень пришлось бы долго выкапывать из-под наслоений воспоминаний других личностей. Иногда они мешают жить мне самому, а когда-то из-под тех же наслоений она не смогла раскопать то, что ей было нужно. Именно это она называла ложью.
— Интересно, что она вам сказала? Может быть, наплела, что остановила действие рефлексора ранее, чем через полчаса?
Я промолчал. Так оно и было. Но кто кому плел? Раньше, или прямо сейчас?
Она слегка улыбнулась и покачала головой.
— Я надежно выждала время. Я должна была убедиться, что могу воздействовать на вас в будущем, даже если больше не стану применять этот аппарат в действительности. После того, как проходит полчаса, связи в нервной системе остаются навечно. Собственно и частицы аппарата навсегда остаются внутри. Его не нужно применять больше, чтобы иметь возможность использовать в любой момент. Я всегда могу остановить ваше сердце. На секунды, или дольше. Нужен лишь зрительный или слуховой контакт.
— А вы сознаете, что рискуете гораздо больше, чем я?
— Слишком многое поставлено на карту, принц Эрвин, — усмехнулась она. — Но мы можем договориться. Сделайте, что я прошу, и я вас не трону. Обещаю. И не тронет позже кто-либо другой, если вам удастся хитростью от меня избавиться. Я знаю, страх, внушенный рефлексором, отпечатывается на всю жизнь. Избавьтесь от меня сейчас, и я обещаю вам, что однажды вас убьют именно с его помощью. Или, разумеется, вы можете покончить с собой, — прибавила она иронично.
— Вы очень храбрая женщина, — констатировал я рассеянно.
— Вы хотите, чтобы я доказала вам, что вы трус? Если и не были, то стали, после того, что я с вами сделала.
«Последний раз я вижу тебя храбрым», — сказала она мне перед тем, как механизм начал свое действие.
— Хорошо, — кивнул я. — Докажите мне. Прямо сейчас.
Лидина заколебалась.
— Прошу вас, — улыбнулся я. — Я настаиваю. В конце концов, мне очень интересно, о чем вы там говорите.
Она все еще медлила, так что я заговорил снова:
— Но прежде, чем вы попытаетесь меня убить, ответьте на один вопрос — вы причастны к смерти моей семьи?
На ее пергаментных щеках появились два контрастных ярких пятна.
— Возможно, — проговорила она задумчиво, почти неуверенно, обдумывая, как бы ей получше использовать этот момент.
— После того, что вы уже сказали, неужели вы опасаетесь, что в этой комнате ведется запись?
— Вовсе нет, — улыбнулась она. — Но запись можно подрезать в нужных моментах. Разглашение того, о чем мы уже говорили, сыграет против вас, покажет, что вы зависимы и недееспособны. Не можете быть монархом.
— Я и не монарх, пока что.
— Принц-регент? Не смешите. Все дело в названии. Может быть, в чувстве вины? Потому что вы считаете виновным в их гибели себя. А может быть, так оно и есть?
Бокал в моей руке задрожал. Я только чудом поставил его на столик, не разбив.
— Так вы ведете запись? — осведомилась она. — Может быть, там останется ваше признание в содеянном. Ведь если они знали, что вы недееспособны, это было вам на руку — остаться одному…
— Они ведь не единственные, кто знал бы.
