...................
- Вот вы везде были, сказала Элисса. - Везде я не был, - скромно заметил Скарамуш. - Но всё равно. Скажите, Атлантида была? - Была Троя, и мы были троянцы! - вздохнул Скарамуш. - Не думаю, чтобы Элисса имела в виду учение растафари, - заметил я. - Так значит, вопрос следует понимать буквально? Хм , - Скарамуш задумался. - Атлантида - это архетип, - наконец объявил он. - А Потоп? - спросила Элисса. - Тоже архетип. - Как же отличить историю от мифов? - сказала Элисса. - Историю от мифологии? - Действительно, - сказал я. - Чем они различаются? - Не знаю, - сказал Скарамуш в растерянности. - Ничем?..
- В конце концов, как заметила, и не без основания, "одна поэт", этот мир для того и существует, чтобы петь о нём песни.
....
Матросы были в растерянности, капитан не появлялся на мостике. Он закрылся в своей каюте и предавался любовному наслаждению с женщиной, достойной быть принцессой Элама и королевой Агатовых гор. - Верно говорят, что женщина на корабле приносит несчастье, - проворчал один из матросов; лицо его было покрыто рисунком и испещрено знаками, смысл которых был грозен, так утверждал он, и никто не решался спорить с ним, так как язык надписей никому не был понятен. - Верно говорят, женщина на корабле - гибель для корабля, - повторили за ним матросы. - Наш капитан безумен. Буря погубит нас, а ему нет никакого дела до наших жизней. Капитан хохотал и пытался схватить бутылку, которая металась по каюте так, как будто в неё вселилось безумие, и вино проливалось на пол и стены, и подруга его хохотала вместе с ним и громче его, а волосы её были подобны горящей гриве коней грозовой колесницы. И буря была прекрасна для них, отдавшихся неистовству страсти, люди же стонали и возносили молитвы, и ноги их подкашивались от страха близкой смерти, казавшейся неизбежной. Ланцелот сидел на палубе, закутавшись в плащ, и ничем не проявлял участия к судьбе несчастного судна. Но вот очередная волна унесла с собой сразу трёх человек, и тогда самый отчаянный из матросов принял на себя командование судном, но тот, чьё лицо было испещрено знаками, сказал: "Взломаем каюту капитана, раз он не отвечает нам, и заставим его выйти!" И матросы разделились. Одни были готовы подчиняться новому капитану. ("Они готовы подчиняться самому Ормузду, лишь бы спасти свои заячьи мозги", - усмехнулся Ланцелот.) Другие устремились к двери каюты, из-за которой доносились неистовые стоны, смех и звон бутылок, когда они ударялись одна о другую. Кто-то выстрелил в дверь. Волны швыряли их в объятья друг друга, так буря превратила их посольство в оргию, но страхом смерти, а не сладострастием были искажены лица людей, страхом смерти и гневом, растерянностью и отчаянием. Капитан исчерпывал остатки своих сил в любовной игре, и когда с последним вздохом силы его иссякли, ветер внезапно стих, и волны улеглись. Капитан вышел на палубу, его лицо обдувал лёгкий ветерок, солнце ласкало кожу его лица. И тогда Ланцелот поднялся с места, где он сидел, и подошёл к капитану. Когда корабль встал на якорь в порту, Ланцелот сошёл на берег и побрёл прочь от причалов, вверх по вымощенной камнем улице. "Я поплыву лишь на том корабле, где капитану не нужна команда, и капитаном буду я сам", - так он сказал себе.
....
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
По случаю возвращения Едренина на родину в его поместье был устроен бал. На балу к полковнику подошла престарелая графиня Безума-Мытарина (в девичестве Мытарина) и, кокетливо похлопав ресницами, проворковала: "Вы не находите, мусье, что моё платье стало несколько велико мне в талии?" - На редкость скверно сшито, - буркнул Едренин. Графиня помолчала немного, после чего заметила: "А вы лицемер!" - Да, я лицемер. И не скрываю этого, - заявил полковник. Графиня Безума-Мытарина полагала, что все дипломаты ужасные лицемеры.
. . .
Он увидел девушку, собиравшую на поляне цветы; укрывшись за деревом, он стал наблюдать за ней. Девушка не замечала его. Она села, поджав под себя ноги, и стала раскладывать цветы на коленях. Она брала цветы и плела из них венок. Ланцелот неловко переминулся с ноги на ногу и наступил на ветку. Раздался треск. Девушка вздрогнула и повернула голову. Ланцелот вышел на поляну. Девушка протянула к нему руки, она держала в руках венок. И он принял его и водрузил на голову, чувствуя, что глупо улыбается. Девушка поднялась и пошла, и Ланцелот последовал за ней, не зная, куда она направляется, и не спрашивая себя об этом, ему было все равно, куда бы ни шла она теперь, он последовал бы за ней без колебаний, он находился как бы под властью гипноза. Она шла, не оглядываясь. Ланцелот вдруг испугался, что она сейчас побежит, и он не догонит её, но она шла как шла, и расстояние между ними не увеличивалось и не сокращалось. Так Ланцелот пришёл в Город Женщин. И когда он пришёл на главную площадь, - а он не знал, что это за место, где он находится, и взгляд его не останавливался ни на одном из лиц, теснившихся вокруг, но скользил равнодушно, и он не знал, что это за лица, - женщины обступили его и стали приветствовать громкими криками, и многие из них запели радостные песни и захлопали в ладоши, и стали приплясывать, и подняли такой шум, что Ланцелот очнулся и в первый раз огляделся вокруг. Он недоумевал, что это за женщины, и в чём причина столь бурного их ликования. А женщин между тем становилось всё больше, отовсюду, со всех сторон сбегались всё новые, и вот, они подхватили его и понесли через площадь и вверх по ступеням лестницы и внесли его в ворота огромного здания, и Ланцелот понял, что это храм. Они усадили его в кресло, стоявшее на возвышении, - кресло это было обильно украшено золотыми гроздьями винограда и белыми цветами, - и отступили от него как бы в великом страхе, и упали на колени, и число их было так велико, что они заполнили весь зал до самых ворот, а зал этот имел размеры весьма великие. Они затянули монотонную песню. Ланцелот сидел, боясь шелохнуться, и наблюдал за всем этим с некоторым содроганием. Он вспомнил было про свою девушку, ту, которая так пленила его сердце там, в лесу... Но разве мог он найти её взглядом здесь, среди стольких женщин, чей хор заполнил пространство храма до самых капителей колонн и выплеснулся наружу, в окна, ворота, и хор на площади подхватил его. Через некоторое время ситуация несколько разъяснилась, и уже к концу дня Ланцелот знал, что произошло. Его приняли за бога. Его усадили на трон, ему пели песню, которая так его утомила в конце концов. Ему отвели место на возвышении алтаря, где он почти никогда не оставался один. А это оказалось неудобно, и в первую же ночь Ланцелот понял это. Во-первых, крайне неудобно оказалось спать в сидячем положении, - со временем он несколько привык к этому, но в первую ночь почти не сомкнул глаз, - во-вторых... всё остальное. Бежать представлялось бессмысленным - его немедленно хватились бы, за ним устремилась бы погоня, его настигли бы, непременно настигли и вернули назад, и тогда, как знать, не стало ли бы его положение ещё ужаснее. Хотя, казалось, это уже невозможно. Но неужели, - спросит кто-нибудь, - неужели не попытался он объяснить этим женщинам их заблуждение относительно себя, рассказать им, кто он, как пришёл в этот город, сказать им, объяснить! Что можно ответить на это. Ведь это так очевидно. Ну конечно, пытался, толку-то.
