Впечатляющая картина. Все — как сам. Не улыбался лишь «толстопузый швейцар» Федосеич. Один. Вне иерархии. Знает себе истинную цену. Так думаешь, читая повесть. Но мысль эта кратковременна. Быстро все разъясняется. Не было исключений. Швейцар не улыбался по другой причине — он был весь внимание. Он стоял, «вытянувшись в струнку (это «толстопузый»-то! — Ю. С.) и с нетерпением ожидавший порции своего обыденного удовольствия, состоящего в том, чтоб разом, одним взмахов руки, широко откинуть одну половинку дверей и потом, согнувшись в дугу, почтительно пропустить мимо себя его превосходительство» [1, 199].
Нет исключений из иерархии. Но есть люди, получающие от раболепия удовольствие. Четкая номенклатура. Каждому свое. Один раскрывает дверь, другой важно в нее входит. Раскрывающие тоже входят в двери, но без важности. Даже сама дверь и та знает номенклатуру: «Дверь из другой комнаты вдруг скрипнула тихо и робко, как бы рекомендуя тем, что входящее лица весьма незначительно» [1, 146].
Одной сценой мастер дал глубокую картину раболепия перед власть имущими. Алгебру этого раболепия. Сколько раз да «Двойника» и после него повторялась подобная сцена! Губы подчиненных ловили еле намечающуюся улыбку руководителя и улыбались автоматически, строго в такт. Глаза смотрели с преданностью, явно превышающей хрестоматийную преданность «братьев наших меньших». Руки в нужный момент устраивали овации. Алгебра взаимоотношений власти и подчиненных. Целуют ноги.
В другом произведении Достоевский вернулся к социальной иерархии. Он показал ее проекцию на детей. На елке раздают детям подарки. «Потом я не мог не подивиться мудрости хозяев при раздаче детских подарков. Девочка, уже имевшая триста тысяч рублей приданого, получила богатейшую куклу. Потом следовали подарки понижаясь, смотря по положению рангов родителей всех этих счастливых детей. Наконец, последний ребенок, мальчик лет десяти, худенький, маленький, весноватенький, рыженький, получил только одну книжку повестей, толковавших о величии природы, о слезах умиления и прочее, без картинок и даже без виньетки. Он был сын гувернантки хозяйских детей, одной бедной вдовы, мальчик крайне забитый и запуганный» [2, 96 — 97].
Иерархическая психология проникла и в детей. Мальчик, получивший книжку, хочет поиграть игрушками. Но прямо попросить не смеет. Да и не дадут.
Люди занимают определенное место в служебной иерархии. Но по-разному к этому относятся. Голядкин, например, четко делит свою жизнь на служебную и частную. В первой он безропотно подчиняется, вторую считает только ему принадлежащей. И чувствует при этом, что всю его жизнь пытаются сделать служебной, официальной. Он чувствует отчуждение его личности. Чувствует социальную проблему, которая позднее очень тревожно станет над миром. Голядкин протестует против посягательства на него социальности.
А вот Прохарчин вполне доволен этим посягательством. Он не хочет отделять свою частную жизнь от официальной. Не быть порабощенным боится Прохарчин, более всего он боится закрытия «канцелярии», его порабощающей. Канцелярия кормит героя. И порабощает. Он »видит то, что она кормит, но не видит или не хочет видеть, что порабощает. Не задумывается над этим. Это для него не так важно. Частной жизнью он не дорожит, его устраивает официальная. Несчастный, но весьма живучий Прохарчин. И в современном мире многие ли не боятся закрытия своих «канцелярий»? Воспринимают всякое посягательство на «канцелярию» как посягательство на себя. Прохарчин — это предвидение Достоевским созданного социальностью типа человека, своим существованием способствующего отчуждению, превращению всей жизни в официальную.
У Голядкина и Прохарчина — мания преследования. Первый боится потерять место, но еще более он боится преследования со стороны «канцелярии». Второй боится потерять «канцелярию», и только.
Окружающие Прохарчина не боятся закрытия «канцелярии». Но только потому, что уверены в ее вечности и разумности. Желая угодить «канцелярии», они грозят размышляющему о ее закрытии герою доносом. Это — защитники «канцелярии» от вольнодумства. Зимовейкин — первый в произведениях Достоевского стоящий на страже канцелярии потенциальный доносчик. Потом их будет немало, этих прибегающих к доносу охранителей. Мотивы доносов будут разные. Но все доносчики порождены определенным качеством общества и своим существованием вносят весомый вклад в объективного характеристику этого общества.
Проблема «канцелярии» и человека занимает большое место в социальных исканиях Достоевского. Писатель показал людей, вполне довольных «канцелярией», ибо это их «канцелярия». Ее несовершенство дает им блага. Одни сознательно укрепляют эта несовершенство «канцелярии». Другие укрепляют ее бессознательно, подыгрывая ей из-за боязни потерять место. Благодаря им, не очень любящим «канцелярию», но себя любящим очень, и стоит это учреждение. Но об этом они мало задумываются.
Есть, конечно, и люди, задумывающиеся над несовершенством социального устройства. Эти люди — в «борьбе». Правда, борьба эта пассивная. Борьба в душе. За духовное, за материальное, за то, чтобы остаться самим собой.
Так, не любящий вольнодумства Макар иногда его проявляет. Он сравнивает толпу с Фонтанки с толпою с Гороховой, видит полярность этих толп и замечает, что один человек живет в бедности, а другой — в роскоши. Причем в роскоши не всегда лучший. Макар вольнодумничает, но тут же спохватывается. «Грешно, маточка, оно грешно этак думать, да тут поневоле как-то грех в душу лезет» [1, 86].
Вольнодумство, значит, не беспочвенно. Макар не может ответить на свои «почему?». Но он способен ставить эти вопросы. А это уже первый шаг в борьбе за себя. Многие из его собратьев за всю жизнь свою не дойдут до этого вопроса и отнесут к вольнодумцам всех, у кого эти вопросы "возникнут.
Конечно, вольнодумство Макара не очень прочно и не очень постоянно. Оно — при невзгодах. Но если судьба улыбнется, то титулярный советник раскаивается в «ропоте либеральных мыслей».
Примерно таков же «вольнодумец» Голядкин. Он порою даже пытается закрыть глаза на действительность. После наглого поступка своего младшего, вытесняющего его из жизни собрата он говорит: «А самозванством и бесстыдством, милостивый государь, в наш век не берут. Самозванство и бесстыдство, милостивый мой государь, не к добру приводит, а до петли доводит» [1, 167]. И ошибается. Берут. И не доводит это берущего до петли. В данном случае доведен до сумасшествия и отправлен в соответствующий дом он сам, а не его двойник. Двойник при этом освещает ему путь. Это символ. Хищные отправляют в сумасшедшие дома честных, доведя их до сумасшествия.
