— Входите, пожалуйста, — сказал хозяин и шагнул в сторону.
Иенсен увидел просторную комнату. На полках, занимавших две стены сверху донизу, лежали книги, газеты и журналы. У окна стоял письменный стол с телефоном и пишущей машинкой, а посреди комнаты — другой стол, курительный, низкий, и вокруг него — три кресла. Освещалась комната раздвижной лампой над письменным столом и плафоном в центре потолка.
В тот миг, когда Иенсен переступил порог комнаты, с хозяином произошла какая-то перемена: изменились его движения, изменился взгляд. Казалось, он выполняет какую-то привычную процедуру, которую уже не раз выполнял.
— Садитесь, пожалуйста.
Иенсен сел, достал ручку и блокнот.
— Чем могу быть полезен?
— Мне нужны некоторые сведения.
— Я к вашим услугам, если, конечно, смогу ответить на ваши вопросы.
— Когда вы ушли оттуда?
— Примерно в конце октября прошлого года.
— Вы там долго работали?
— Сравнительно. Точнее говоря, пятнадцать лет и четыре месяца.
— А почему ушли?
— Давайте пользоваться другой формулировкой: я изъявил желание оставить службу. Я оставил издательство по собственному желанию и предупредил об уходе обычным порядком.
Он держался выжидательно, голос у него был негромкий и приятного тембра.
— Не хотите ли чего-нибудь? Чаю, к примеру.
Иенсен отрицательно качнул головой.
— А где вы работаете сейчас?
— Я материально обеспечен, следовательно, мне незачем работать ради средств к существованию.
— Чем же вы занимаетесь?
— Читаю почти все время.
Иенсен оглядел комнату. Порядок в ней был поразительный. При великом множестве книг, газет, бумаг все казалось организованным и продуманным до удивления.
— Когда вы уходили оттуда, вам вручили своего рода диплом, или, точнее сказать, прощальный адрес?
— Вручили.
— Он у вас?
— Должно быть. Хотите посмотреть?
Иенсен не ответил. С минуту, а то и больше он сидел неподвижно, не поднимая глаз, потом вдруг спросил:
— Вы признаете, что отправили руководителям концерна анонимное письмо угрожающего содержания?
— Это когда же?
— Примерно в это время, неделю тому назад.
Хозяин поддернул брюки на коленях и скрестил ноги. Он оперся левой рукой о подлокотник и медленно провел указательным пальцем по нижней губе.
— Нет, — спокойно ответил он. — Не признаю.
Иенсен открыл было рот, хотел что-то сказать, но, как видно, раздумал. И поглядел на свои часы. Девятнадцать часов одиннадцать минут.
— Надо полагать, я не первый, с кем вы беседуете на эту тему. Сколько человек вы уже… уже допросили? — Хозяин вдруг оживился.
— С десяток, — ответил Иенсен.
— Все — сотрудники издательства?
— Да.
— Воображаю, сколько вы наслушались анекдотов и всяких пикантных историй. Поделитесь. Полупризнания, старые счеты, намеки. Фальсификация истории.
Иенсен молчал.
— Там вечно творится что-нибудь эдакое, сколько я мог понять. Хотя то же самое, наверно, происходит повсюду, — добавил он задумчиво.
— Какие обязанности лежали на вас, когда вы работали в концерне? спросил Иенсен.
— Я ведал вопросами культуры. Все время выполнял одни и те же обязанности, говоря вашими словами.
— Вы имели возможность ознакомиться с общей структурой и деятельностью издательства?
— Вообще да, до некоторой степени. Или вы подразумеваете что-либо конкретное?
— Вы когда-нибудь слышали о так называемом тридцать первом отделе?
— Да.
— Вы знаете, чем он занимается?
— Еще бы мне не знать. Я проработал там пятнадцать лет и четыре месяца.
Помолчав с минуту, Иенсен как бы невзначай спросил:
— Вы признаете, что отправили руководителям концерна анонимное письмо угрожающего содержания?
Хозяин пропустил этот вопрос мимо ушей.
— Тридцать первый, или, как его еще называют, особый отдел, является самым важным отделом концерна.
— Я уже наслышан об этом. Чем занимается тридцать первый?
— Ничем, — ответил хозяин. — Ничем он не занимается.
— Объясните.
Хозяин поднялся с места и мгновенно взял со стола лист бумаги и шариковую ручку, не нарушив при этом безупречного порядка. Затем он снова сел, положил бумагу так, чтобы ее край совпал с линией узора на скатерти, а ручку положил сверху, параллельно верхнему краю листа. Затем он пристально поглядел на посетителя.
— Ладно, — сказал он. — Попытаюсь объяснить.
Иенсен взглянул на часы: девятнадцать часов двадцать девять минут. В его распоряжении оставалось четыре с половиной часа.
— Вы торопитесь, господин комиссар?
— Да, очень.
— Попытаюсь быть кратким по возможности. Итак, если я вас правильно понял, вы спрашиваете, чем занимается тридцать первый?
— Да.
— Я уже дал вам вполне исчерпывающий ответ: ничем. И по мере того как я буду развивать свой ответ, он будет становиться все менее и менее исчерпывающим. Как это ни грустно. Вы поняли?
— Нет.
— Не удивительно. Надеюсь, вы все-таки поймете раньше или позже. Это вопрос жизни. И смерти.
Тут хозяин замолчал секунд на тридцать, и за это время в нем произошла какая-то перемена. Когда он заговорил снова, он показался Иенсену неуверенным и слабым, хотя и более оживленным, чем прежде.
— Проще всего, если я буду говорить о себе самом. Я вырос в интеллигентной семье, я воспитан в гуманистических традициях. Отец мой был преподавателем университета, сам я пять лет проучился в академии. И не в теперешней, а в тогдашней, где гуманитарные факультеты были гуманитарными не только по наименованию. Вы хорошо представляете себе, что это значит?
— Нет.
— Ну, все я не могу объяснять. Это завело бы нас слишком далеко. Я допускаю, что вы забыли значение тех терминов, которые я употребляю, но вы не могли вообще не слышать их. И следовательно, вы рано или поздно по ходу моего рассказа вспомните их значение и уловите взаимосвязь.
Иенсен отложил ручку и прислушался.
— Как я уже говорил вам в начале, я избрал своей специальностью вопросы культуры отчасти потому, что не надеялся стать когда-нибудь настоящим писателем. Я просто не вытянул бы, хотя писать было для меня жизненной потребностью. И почти единственным увлечением.
Пауза. Мелкий дождь застучал в окно.
— Я много лет возглавлял отдел культуры в одной частной газете. На ее страницах не только печатались статьи об искусстве литературе, музыке и тому подобном, там велись и дискуссии. Для меня, как и для многих других, важней всего были именно такие дискуссии. Они затрагивали довольно широкий круг вопросов, практически говоря, они касались всех сторон общественной жизни, причем далеко не все высказанные взгляды были так уж до конца продуманы и неуязвимы.
