— Знаешь, я тоже не горю желанием. Но чем раньше мы встретимся, тем лучше. Ожидание изматывает.
— Господи, что ты говоришь…
— Интересно, что мне еще говорить? — горько усмехнулся Ричард.
Он действительно смотрел на всех, как на маленьких детей. Дети нашалили, навертели, напутали, а ему одному все разгребать. И не поможет никто, и возмущаться бесполезно.
— Я боюсь, — повторила Флоренсия, — никому не известно, что придет в голову этому Консу… если у него, конечно, есть голова.
— Будем надеяться, что есть, — сказал Ричард, — и не глупая.
Его модуль стоял у крыльца. Когда-то они подолгу целовались на пороге, потом медленно, мучительно отрывались друг от друга, он садился в машину и улетал. Впрочем, тогда у него был другой модуль и, вообще, все было по-другому. Она никогда не знала сколько часов, дней, месяцев пройдет, прежде чем Ричарду снова захочется ее увидеть. Наверное, этот мужчина стоил того, чтобы ждать его каждый день, но Флоренсия считала подобную привязанность безрассудной. О, господи, ну зачем она опять об этом вспомнила? Все давно в прошлом, и решать тут нечего…
Она медленно разжала руки, выпуская его пиджак и его самого.
— Хочешь, я не пойду никуда? — спросил Ричард, склоняясь над ее ухом.
— До конца спектакля? — усмехнулась она.
— До утра. Хочешь?
— Это… это уже реанимация, — насмешливо прошептали ее губы, сами прошептали, не спрашивая ее желания.
В ней всегда жили две женщины: одна страстная и мечтательная, другая строгая и придирчивая. И вторая всегда побеждала.
Ричард стоял у открытой дверцы модуля, и ей было видно, что никакой он не герой, и совсем не взрослый. Мальчишка, который устал и ничего не понимает, которому страшно и одиноко, и которому просто хочется, чтобы его пожалели. И нет того взрослого, на которого он смог бы взвалить свои проблемы.
— Вернись, — подумала она, — я ничего не забыла, я одна знаю, какой ты. Я помогу тебе, я решу все твои проблемы, я буду любить тебя, я зацелую тебя и убаюкаю и буду ждать тебя, сколько нужно, вернись, Ричард…
Но та, другая, рассудительная, спокойно стояла и смотрела, как стремительно исчезает его модуль в мареве заката.
Эммочка играла скверно, она была какая-то вялая и сонная, наверно, не отошла еще от Карнавала. Алина не могла спокойно наблюдать за чужой игрой, ей все время хотелось выбежать на сцену и показать этой вареной кукле, что надо делать. К тому же у Эммочки были короткие ноги, это резало глаз, и все время хотелось шлепнуть ее по крепкому, низко сидящему заду. Алина знала, за что Марсон держал Эммочку в труппе: за мягкий текучий голосок, от которого он имел обыкновение таять. А то, что она глотала половину слов, а вторую половину попросту было не слышно в дальних рядах, его не волновало.
Эммочка была ей не соперница, она играла во втором составе, но в последнее время стала наступать Алине на пятки. Это раздражало. Но если бы только это!
Рядом сидела женщина, которую она ненавидела. Которая буквально свалилась с неба, потрясающе нагло и беспардонно вмешиваясь в ее жизнь. Она строила из себя несчастную жертву. Все вокруг словно ослепли: никто не видел, что она притворяется, что совсем не так слаба, скромна и несчастна, как изображает из себя.
Ловко у нее получается! То она вдруг тает от ужаса, то мгновенно берет себя в руки, то двух слов не свяжет, то рапортует как автомат, только от зубов отлетает, то в обморок падает, то не ест по два месяца, и хоть бы что ей. А кто-нибудь смотрел ей в глаза? Кто-нибудь видел, какая там жуть? Какое дикое упрямство? Эту хворостину обухом не перешибешь, сама сломает, кого хочешь. Та еще стервочка.
А как она одевается! Гениально! Ее платья только кажутся скромными. На самом деле все подчеркнуто: и роскошные бедра, и высокая грудь, и изящные колени. И это надо уметь, так заколоть волосы, как бы небрежно, не заботясь о своей внешности, чтобы открыть стройную шейку, на которой будто случайно вьются выпавшие локоны. И кто сказал, что она не использует макияж? А эти тени вокруг глаз — это что, от усталости? От тяжелой жизни? А эти черные ресницы? Неужели свои?
Мужчины, как же вы наивны! Любите ее, прелестную, скромную, слабую, несчастную, загадочную, с тихим голосом, как у мямли-Эммочки, с вечно опущенными глазами, в которых холодная бездна и решительность.
Наверное, она догадывалась, что Алина видит ее насквозь, видит все ее приемы и примочки, как актриса у актрисы, поэтому и позволила себе такой взгляд, не злой, но откровенно предупреждающий: не суйся.
На Зеле было темно-зеленое платье с глухим воротом, как быстро она сообразила, что в театр надо надевать темное! Ни одного украшения на ней не было, как на монашке, глаза равнодушно смотрели в пол. Это она при Ричарде пялилась на сцену, изображая неподдельный интерес, а когда он исчез куда-то, сразу отключилась. Ничего ей было не интересно. У нее была своя цель.
— Зела, тебе плохо? — подчеркнуто-участливо спросила Алина.
— Нет, — Зела покачала головой.
— Ты смотришь в пол.
— Нет-нет… Я просто задумалась.
Известие, что эта красотка — всего лишь подстилка для извращенных мутантов, Алина встретила с глубоким удовлетворением. Ей только жаль было, что она не видела лица Ричарда в тот момент, когда он об этом узнал. Все-таки Зела ему нравилась. Пусть он не собирался с ней связываться, тем более открыто, но не нравиться ему она не могла, не слепой же он, и наивен, как и все мужчины.
Теперь, кажется, можно было вздохнуть спокойно. Никому, и уж тем более Ричарду, не захочется стать триста тридцать первым любовником этой скромницы, да еще после какого-то синего урода. И Ольгерд, наверное, в шоке. Несчастный мечтатель, так ему и надо! Если б не его прихоть, никакой Зелы здесь бы не было!
Алина не боялась соперниц, даже Флоренсия Нейл не смогла ей помешать, но то, что соперница свалится прямо с неба в обличье богини любви и сразу прилипнет к ее Ричарду как банный лист, было просто ударом под дых. Это не понравилось бы никому, самолюбивой, вспыльчивой Алине Астер — тем более.
Она терпела, делая вид, что ее это совершенно не касается, и чувствуя себя полной идиоткой. И все сочувствовали Зеле, а не ей, не понимая, чего ей стоит все это с победным видом выносить. А если бы она стала доказывать, что эта штучка совсем не то, чем кажется, ей никто бы не поверил, сказали бы, что она просто ревнует.
