утром, пока роса, часов так до десяти. А сейчас надо сено ворошить, чтоб не залёживалось.
– Ворошить? Это как? Граблями что ли?
– Ну, увидите.
Весь день до самого вечера, пока солнце не коснулось огненным краем гор, мы переворачивали собранную в валки траву, а вечером, когда она на жарком солнце стала душистым сеном, сгребли в копны. Копны на гладких жердях, которые параллельно проталкивали под копну, стаскивали в сарай и там укладывали друг на друга. Герасим подавал, а Митрий забрался на самый верх, и принимал. Мне велено было очистить пол от всей старой трухи-соломы. Следующую ночь мы уже спали на новом душистом сене.
***
На другой день я едва поднялся. Каждый вздох, каждое движение отдавалось болью. Герасим и даже Митрий вели себя, как ни в чём не бывало. «Железные они что ли?» – думал я, на негнущихся ногах бредя к умывальнику. Кусок в горло не лез. Но не мог же я позволить себе показать перед ними свою слабость. Я – взрослый сильный мужчина, а не мальчик или инвалид. Молча, сцепив зубы, я делал всё, что и они, постепенно втягиваясь в работу.
Первые дни на покосе были невыносимо мучительные, но и они прошли, как и всё проходит в этом мире. Тело моё притерпелось, привыкло и постепенно я втянулся в рабочий ритм. Мерно побежали однообразные дни. Физический труд, которым я был занят с утра и до вечера, вытиснили все дурные мысли, сделал жизнь простой и понятной. Удивительно, но мне это понравилось. Мне нравилось, когда тело, ощущая свою силу, играло мускулами, которые к концу первого месяца нашей отшельнической жизни у меня стали появляться. Мне нравилось, когда прохлада озера остужала, смывая вместе с потом усталость. Мне нравилась простая и вкусная еда, приправленная дымком костра. Мне нравился Митрий – смешливый добрый парнишка. И даже нравился Герасим – спокойный уверенный в себе человек.
Но больше всего мне нравилось лежать ночью на копне свежего сена и смотреть на звезды. Безграничная вселенная открывалась передо мной, опускаясь так низко, что звезды начинали нашёптывать мне свои тайны. И уже во сне я понимал их и радостный просыпался, тут же всё забывая. Только в памяти оставался счастливый след какого-то удивительного открытия. Хорошо-то как!
Мне казалось, что я слился с природой, стал её частью. Серебристое мерцание звёзд и призрачно-жёлтый свет луны ночью, золотая пульсирующая энергия солнца днём, сменяясь, наполняли и Герасима, и Митрия, и меня, и всё, и всех вокруг. Всё было живым, даже самый мелкий камешек, случайно попавшийся под ногу. Я знал это! Знал там в моей лаборатории, когда работал над открытием. Но только теперь, здесь, я смог почувствовать. Я чувствовал себя крохотной частью беспредельного Нечто, которое включало в себя всё и меня до последней клеточки, до последнего атома. Я чувствовал себя бесконечно огромным. Я сам и был этим беспредельным Нечто. Моё сознание вмещало в себя всё, и, познавая его, трансформировалось в понимание единого вселенского Я.
Я и природа стали единым неразрывно целым. Это знало моё тело, наливаясь силами от земли. Это знала моя душа, принимая красоту звёзд и голубого неба, аромат травы и цветов, щебетанья птиц и прохладу озера. Это знала моя память. Я был уверен, что где-то в её глубине живут воспоминания и о покосе, и об этом месте, и об этих людях, которые почему-то стали мне как родные. Хотя почему почему-то? Память знала их. Мне пришло в голову, что, возможно, человеческая память заключает в себя всю информацию о сущем, что было, есть и будет, и через коды восприятия – чувства, образы – подаёт сигналы сознанию "вспомнить" и, значит, принять действительность: о том, что всё в порядке, всё так и должно быть, исключить отторжение. Не потому ли человек способен так быстро приспосабливаться?
***
Конец моему тогдашнему положению пришёл неожиданно. Однажды утром после покоса мы сели завтракать. Настроение у нас было отличное: мы успели скосить и пересушить почти всё сено без сильных дождей.
Как вдруг на браслет Герасима пришло сообщение. Прочитав его, он нахмурился, встал и отошёл в сторонку, о чем-то тихо переговариваясь.
Мы с Митрей выжидающе смотрели на него.
Он оглянулся на нас, последний раз что-то сказал и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть, и подошёл к нам.
Глянул на меня.
– Что-то случилось? – спросил я.
– Тебя отец Окимий вызывает.
– Как вызывает? Зачем?
– Не знаю, велено срочно вернуться.
– Как же так? Немного же осталось!
– Да я сказал. Только дело безотлагательное, – старательно чуть ли не по слогам произнёс Герасим непривычное ему слово, видимо, повторяя за отцом Окимием.
– Ну, безотлагательное, так безотлагательное. Только как же я поеду? Кобыла-то одна, а пешком я, наверное, не дойду. Да и не очень помню куда идти.
– Знамо не дойдёшь. Митря тебя отвезёт, а к вечеру вернётся.
– Вот и хорошо, – обрадовался я, – может дело, какое недолгое, решу и с ним вернусь.
– Это навряд ли. Да ты не переживай, ты и так хорошо поработал. И будя. Митря! – позвал он сына.
Через полчаса мы с Митрием тронулись в обратный путь.
Глава 12. Не могу простить
Добрались мы до места только после полудня. Митрий довёз меня до самого входа в обсерваторию. Я соскочил с телеги.
– Подождёшь, Митрий?
– Не знаю даже, – замялся мальчик, – отец велел сразу возвращаться. Только вот домой надо заехать, глянуть все ли в порядке, да передохнуть часок.
– Вот и хорошо, – обрадовался я, – ты пока поезжай, отдохни, а я тут может, быстро управлюсь, и поеду с тобой. На обратном пути заедешь за мной?
Мальчик кивнул, и, гикнув на кобылу, поехал домой, а я пошёл в обсерваторию.
Люсенька заулыбалась, увидев меня. Я хотел было расспросить её, из-за чего меня вызвали. Но она замахала руками и сказала, чтобы я, не мешкая, шёл в кабинет отца Окимия. Я почему-то разволновался, но успокаивая себя тем, что вряд ли из-за плохого Люсенька была бы такой радостной, постучал в дверь.
Отец Окимий встретил меня не сказать, чтобы сердито, но строго. Когда я вошёл в уже знакомый мне кабинет, он что-то писал за столом. Коротко взглянул на меня и кивком пригласил сесть напротив. Я сел, а отец Окимий продолжал писать. Я уже хотел было сам прервать молчание, и спросить за каким это он меня позвал-то, но тут он поднял от компьютера голову, отодвинул его от себя и посмотрел на меня.
– Ну, – произнёс он и
