А я, между делом, спрашивал себя, отчего так нехорошо на душе, отчего теперь-то, практически дома, не по себе?.. Меня напугал этот русский язык — чистый, без акцента, по-московски слегка акающий… Этот чистый русский язык на мой слух был (будет! будет!) как бы монотонным, в нем отсутствовал живой тембр… как если бы оперные певцы загундосили со сцены сонным речитативом. Но было (будет!) еще хуже, еще беднее… даже не определишь как. Будущее будет совсем чужим. Стремилась душа, но не обрела, не узнала место свое!
Меж тем, дуэт сдвинулся вглубь комнаты. Скрипнуло по-дверному, и послышался вечно узнаваемый стеклянный звон. Интонации — угрожающая и повинная — взаимоугасли.
Вот какие миролюбивые реплики я услыхал:
— Ваше здоровье, — сказал медиум.
— Будь здоров, — торопливо буркнул пожилой.
Секунды полной тишины, за ними — довольное покряхтыванье пожилого.
— Закусить есть чем? — В голосе пожилого шипела радость.
— Печенье только…
Торопливый хруст.
— Чего у тебя сгорело-то? — Голос пожилого.
Мой медиум ответил совершенно непонятным словом… кажется, «монитор» или «манидор».
— Еще по одной? — спросил медиум.
— Ну давай… и все… — покомандовал пожилой. — Эту за победу.
— За какую? — явно не сообразил медиум.
— Как за какую?! — миролюбиво возмутился пожилой. — За нашу. Нынче наши ваших дерьмократов покоцают.
Это не ляп, не опечатка. Клянусь, так и было сказано: «дерьмократов».
— Ну, ваши красные тоже не те уже… Выдохнутся скоро, — тоже беззлобно пообещал медиум.
Я похолодел: что это, гражданская война на 70 лет затянулась?! И теперь, кому от скуки не лень, уже ставки делают?!
— А так… пожалуйста… За победу так за победу… — явно ради конспиративного смирения согласился медиум. — За правильную победу.
Снова тишина и кряхтенье.
— Будет пока… — подвел итог пожилой. — Ты тут еще долго?
— Сейчас разберусь с поломкой. И поеду, — пообещал медиум.
— Ты там поосторожней, не подставляйся, — предупредил пожилой. — Дури у всех много. И у моих, и у твоих.
Если это и гражданская война, то явно какая-то бутафорская, успокоил я себя.
Шаги двинулись мимо шкафа, голоса простились, негромко хлопнула входная дверь, свет в щели передо мной померк.
Прятки, однако, не кончились. Еще минут пять я томился в шкафу, недоуменно прислушиваясь к нервным перебежкам, чертыханью, стукам падающих предметов. Вертикальная щель передо мной вспыхнула снова. Я не вытерпел и чуть-чуть оттолкнул дверь. Свет был очень бел, ярок и неприятен.
— Опасность миновала? — тихо спросил я.
— Да, конечно! — панически зашептал потомок. — Выходите, выходите!
Он был взлохмачен, красен и весь в поту, глаза мутно сверкали. Он был одет в блеклую клетчатую сорочку, голубые и страшно выцветшие брюки и какие-то явно спортивного назначения тапочки.
— Извините, — затрепетал он, улыбаясь столь же панически. — Пришлось ему налить, а то началось бы… Ну и самому пришлось… Да и с вами тут с ума сойти можно. А вы не хотите?
Что-то не хотелось. Совсем. Я отказал.
— С дороги-то? — ошалело настаивал мой медиум.
Нужно было рассмеяться, показать себя живым человеком, а не призраком. Только мой смех как будто напугал его — улыбку скосило набок, ресницы снова затрепетали.
— Может, я чем-нибудь помочь могу? — Он все еще не догадывался о смыслах моего чудесного явления.
Я пожал голыми плечами.
— Может, кому-нибудь из ваших родственников можно позвонить?
— Вряд ли, — вздохнул я, за миг успев многое вспомнить и о многом погрустить. — Если и остались какие-нибудь очень дальние родственники или потомки, то уж я никак не выгляжу на все свои сто лет, чтобы смело показаться им на глаза.
— Действительно… вряд ли поверят, — согласился мой возможный правнук и вдруг, хлопнув себя ладонью по лбу, стал лихорадочно раздеваться.
Оставшись в одних узеньких белых… не знаю, как их пристойно назвать… он протянул мне разноцветный ком своей одежды:
— Нате! Примерьте скорей!
Я понял, что у него родился план, и решил не вносить лишней сумятицы.
Брюки обтянули меня вроде рейтуз, но я смолчал. Пока шла эта «примерка», мой медиум, повернувшись ко мне спиной, разглядывал стоявший на столе тот неправильный короб с матовым, слепым и немного выпуклым стеклом на передней стенке.
— Смотрите! — блеснув сумасшедшим взглядом, пригласил он меня.
Я шагнул ближе. Слепое окошко было поражено крохотным пробоем, окруженным мелкой паутиной расколов… Я вспомнил вагонное стекло со звездочкой пули.
— Глазам своим не верю! — прошептал волей раздевшийся потомок.
— Что это? — вежливо спросил я, спокойно своим глазам, чего бы они ни увидели.
— Да я сам не знаю! — дернул голыми плечами потомок. — Я писал программу… — и сдавленно вскрикнул: — Вы же из двадцатого года, ё-маё!
— Спокойно, — сказал я. — Это не так далеко, как может показаться…
— Как вам объяснить… — Рука у потомка сильно дрожала. — В общем, это такая счетная машина… но намного сложнее… Но я представить себе не могу! — И он опять взялся таскать себя за волосы.
— Я так понимаю, — решил я дать ему легкое слабительное для мозгов, — что я как бы пробил собой эту дырочку и залетел сюда, к вам.
Он замер.
— Вот именно… — сказал он, наконец признав немыслимое, и улыбнулся. — Как луч…
«Как верблюд в игольное ушко», — подумал я и сказал:
— Но вот, а вы волновались… Все не так уж страшно и немыслимо. Вы живы, и потолок на нас не рухнул.
— Да-да, — закивал он, — не рухнул… Вам подошло?
Жало всюду.
— Ничего, сойдет.
По телефонному аппарату он соединился с квартирой, имел восторженно-отчаянный разговор со своей супругой, пообещал ей «невероятный сюрприз», попрощался ненадолго, и, приходя в себя, алея щеками, представился:
— Виталий. Фамилия у меня смешная… Полубояр. Я — аспирант, занимаюсь тут… — и замялся, ища объяснения для дикаря.
— Я все равно ничего не пойму, — упредил я его и представился в свою очередь.
Виталий объяснил, что из этого «закрытого института», в котором он служит, можно выйти только с помощью особого «пропуска», в котором содержится фотографическая карточка предъявителя.
Он выскочил раздетым из комнаты и, стремглав вернувшись, расхохотался.
В полочном отделении железного шкафа у Виталия была припасена смена грубой, рабочей одежды. Из груды старых, обшарпанных туфель он подобрал себе подходящую пару.
