Дуэйн опять улыбнулся ей, теперь уже как знакомой.
— Большая честь познакомиться с вами, доктор Феллоуз. Вам досталась работа не из легких.
— Просто мисс Феллоуз, — сказала она, стараясь, чтобы это прозвучало не слишком натянуто. — А что общего у химика-ядерщика с трилобитами, если не секрет?
— Я, собственно, занимаюсь не трилобитами как таковыми, а исследую химический состав воды, в которой их доставили.
— Том делает изотопные замеры растворенного в воде кислорода, — пояснил Хоскинс.
— А зачем?
— Это первобытная вода, — ответил Дуэйн, — ей по меньшей мере полмиллиарда лет, а то и все шестьсот миллионов. Изотопный анализ дает нам среднюю температуру тогдашнего океана — могу и подробнее объяснить, если хотите, — а зная температуру океана, мы можем вычислить и другие показатели древнего климата планеты. Во времена расцвета трилобитов океан покрывал почти всю Землю.
— Вот видите, мисс Феллоуз, Тому трилобиты ни к чему. Эта гадость только засоряет его драгоценную первобытную воду. Тем, кто изучает самих трилобитов, легче живется — знай вскрывай, всего-то и нужно, что скальпель и микроскоп. А бедняге Тому каждый раз приходится везти сюда масс-спектрограф
— Но почему? Разве нельзя...
— Нельзя. Ничего нельзя брать из стасисного пузыря, и это правило не обойдешь. Здесь все дело в балансе темпорального потенциала.
— Баланс темпорального потенциала, — повторила мисс Феллоуз, словно Хоскинс говорил по-латыни.
— Проблема сохранения энергии. Любой объект, путешествующий во времени, пересекает линии темпоральной энергии и накапливает потенциал. Внутри стасиса этот потенциал нейтрализуется — внутри стасиса мы и должны держать объект.
— Ага, — сказала мисс Феллоуз. Физика никогда не занимала большого места в ее образовании, она имела о ней самое смутное понятие. Возможно, так мисс Феллоуз отгораживалась от невеселых воспоминаний о своем замужестве. Бывший ее муж любил распространяться о поэзии, тайне, волшебстве и красоте, заключенных в физике. Возможно, в физике все это действительно есть — но мисс Феллоуз избегала задумываться над чем-либо, связанным с ее мужем.
— Ну что, пойдем дальше и оставим Тома с его трилобитами? — спросил Хоскинс.
В других опечатанных камерах содержались образцы первобытной флоры — чешуйчатые растеньица, причудливые и некрасивые, — а также лежали груды горной породы, на взгляд мисс Феллоуз ничем не отличавшейся от камней двадцать первого века. Это был ботанический и минеральный отдел коллекции. Фауна, флора и минералы, как и говорил Хоскинс, — здесь была впечатляюще представлена вся естественная история прошлого, причем у каждого экспоната имелся свой исследователь. Лаборатория напоминала музей — оживший музей, ставший центром активнейшей научной работы.
— И все это находится в вашем ведении, доктор Хоскинс?
— Непосредственно нет, мисс Феллоуз. У меня, благодарение небу, есть заместители. Мне и руководства корпорацией хватает выше головы.
— Но ведь вы не бизнесмен, — сказала она, вспомнив хвастливую табличку с «доктором физики». — Вы ученый, которого обстоятельства вынудили стать руководителем корпорации, ведь так?
— «Обстоятельства вынудили» — это вы верно сказали, — задумчиво кивнул он. — Начинал я как теоретик. Темой моей диссертации была природа времени, техника мезонного внутри-темпорального поиска и тому подобное. Когда мы создали эту компанию, у меня и в мыслях не было возглавлять что-либо, кроме теоретических разработок. Но потом у нас возникли проблемы. Не технические — просто к нам явились банкиры и высказали все, что они думают, о нашем способе вести дела. После этого в компании начались кадровые перестановки на высшем уровне. Одно к одному, приходят ко мне и говорят: «Будешь дирекгором-распорядителем, Джерри, один ты можешь навести тут порядок», — и я был таким дураком, что поверил, ну а потом, — усмехнулся он, — я оказался за красивым столом красного дерева. Роюсь в бумажках, подписываю докладные, провожу совещания, указываю всем, что им надо делать. Минут десять в день остается на то, чтобы подумать о собственной научной работе.
Мисс Феллоуз вдруг ощутила к нему глубокое сочувствие. Она поняла наконец, в чем смысл той таблички с «доктором физики». Это не хвастовство. Хоскинс держит ее там лишь для того, чтобы напоминать самому себе, кто он на самом деле.
Как это грустно, подумала она.
— А если бы не ваши деловые обязанности, — спросила она, — чем бы вы тогда занялись?
— Темпоральными рейсами на короткие расстояния, точно знаю. Стал бы разрабатывать метод поиска объектов, которые находятся к нам ближе нынешнего предела в десять тысяч лет. Уже получены многообещающие предварительные результаты, но дальше мы пока не продвинулись. Не позволяют ресурсы — ни финансовые, ни технические, — задерживает график очередности, так что приходится пока ограничиваться достигнутым. Но если бы мы могли забросить наш ковш в историческую эпоху, мисс Феллоуз, — если бы могли проникнуть в фараоновский Египет, в Вавилон, в Древний Рим или Грецию...
Хоскинс не договорил. В одной из отдаленных секций поднялся шум, там звучал на повышенных тонах чей-то пронзительный голос. Хоскинс нахмурился, поспешно извинился и бросился туда.
Мисс Феллоуз, чуть ли не бегом, последовала за ним — ей не очень-то хотелось оставаться одной среди всего этого нагромождения ушедших веков.
Пожилой мужчина с седой бородкой, в обычном костюме, весь красный от гнева, спорил с молодым лаборантом в белом халате, украшенном красной с золотом монограммой «Стасис текнолоджиз».
— Мне нужно закончить исключительно важное исследование, — сердито говорил пожилой. — Понимаете вы или нет?
— Что тут происходит? — подоспел Хоскинс.
— Попытка выноса экспоната, доктор Хоскинс, — сказал лаборант.
— Из стасиса? — поднял брови Хоскинс. — Вы серьезно? Не могу поверить, доктор Адамевский.
Пожилой показал на ближайший стасисный пузырь. Мисс Феллоуз, проследив за его рукой, увидела там только небольшой лабораторный стол, на котором лежал ничем не примечательный камень, окруженный стеклянными бутылочками — очевидно, с реагентами.
— Мне еще многое нужно проделать, чтобы убедиться... — начал Адамевский.
— Доктор Хоскинс, — прервал его лаборант, — профессор Адамевский с самого начала знал, что этот образец медного колчедана пробудет здесь только две недели — и сегодня срок истекает.
— Две недели! — возмутился Адамевский. — Разве можно сказать заранее, сколько времени займут исследования? Что, Рентген открыл свои лучи за две недели? Или Резерфорд за две недели решил загадку атомного ядра?
