сознанием, они все, по разумению всякого набожного, да просто всякого здравомыслящего человека, есть не что иное, как наветы лукавого. Кто, кроме всевышнего, способен узреть будущность, кроме пророков его и самого Посланника? Кто еще может постичь глубинный смысл всех и всяких вещей, иным способом, как не обретя милость всеведающего? Я же помыслил греховное, решил, будто кто-то еще, помимо творца, способен пребывать в прошлом, настоящем и будущем, и познавать их иначе, как по воле самого господа нашего. Я осмелился бежать господина моего, замыслив тяжкий грех, не отверг искус, но последовал за ним, мня себя способным отличить истину от лжи в том, что еще не стало явью по воле всемогущего. Я решил, что здесь нет его воли и его закона, что тутошний визирь способен на нечто большее, нежели сам Посланник - узреть замысел будущности еще до того, как она станет готовой к воплощению.
Обычно на этом я оставлял свои однообразно печальные рассуждения и отправлялся размять ноги, обходя дозором невеликий, но прекрасный город, любуясь его башнями, дворцами, базарами и домами. Иногда меня сопровождал Селим, иногда проводником в подобных странствиях оказывался кто-то из слуг государя Мухтафи. Мне показывали и рассказывали удивительное о городе, то, что поначалу считал пустопорожними сказками. Я побывал во множестве, как древних, так и недавних мест вечного города, мне открылись прекрасные творения зодчих, давным-давно или совсем недавно живших в Мухтафи. Я видел изумительные картины, статуи, фрески и витражи, греховно изображавшие людей и животных, часто человеческая натура представала перед зрителями обнаженной, будто в парной - но исключительно прекрасной, я, понимая, насколько тлетворны сии изображения, не мог не отдать должное их создателям.
Мне так же показывали удивительные механизмы, помогавшие жителям города спасаться от жара солнца летом и сохранять его зимой, подниматься, подобно птицам, в небо, или забираться, точно кротам, в самые глубокие недра, выискивая там самоцветные каменья, серебро или золото. Я читал прекрасные стихи давно исчезнувших поэтов, о коих не имел ни малейшего представления, а равно и тех, о которых знал весьма много. Я читал переложения великой "Пятерицы", написанные Низами и Дехлеви и поражаясь простой изысканностью языка, думал: посмеет ли кто из наших нынешних поэтов написать нечто подобное на моем родном языке? Я открывал для себя удивительные сочинения мудрецов далекой древности со всех сторон света и восхищался их глубокими познаниями. Мне стали доступны самые прекрасные из стихов, написанные или переведенные на арабский или персидский, начиная с дикого сердцем слепца Рудаки и прекрасной неизвестной Рабиа Балхи и заканчивая изящным хулителем и пьяницей Хайямом, врезавшимся мне в душу еще в пору юности и нынешними творцами изящного слова: Джами и Лутфи. Я познавал поразительные тайны природы, о которых можно только судить человеку. Я постепенно запамятовал о прежних постыдных измышлениях о правителях Мухтафи, постигая, сколь прекрасное, воистину, богоугодное дело они совершают.
И все же нечто странное, не понятое пока, не давало мне совершенного успокоения. Нет, то было отнюдь не понимание, что каждый прожитый день отдаляет меня от господина моего, нечто, что я, прогуливаясь по каменным мостовым города, никак не мог уразуметь. Я бродил среди жителей, спрашивая их о том или ином, те в ответ, если имели способность к познанию арабского или персидского, отвечали охотно, а если не имели, звали тех, кто мог бы помочь в нашей беседе. Но это странное не позволяло мне ни испить кофе в холодный солнечный день, ни согреться чаем в день ненастный. Я долго не мог понять, что за причина моему беспокойству. Пока не постиг очевидного.
Я не увидел в городе ни одного храма. Нет, не минарета, это бы не испугало меня, ведь неоднократно я бывал в местах, лишенных молитвенных мест для почитания господа, будь то пустыни южного Хазараджада, где молятся лжепророку Заратустре, или лесистые долины северного Инда, где кланяются тьме богов и духов. Я лишь усерднее молился и крепил дух свой, зная, что вскорости меня ждет возвращение в страну, заповеданную всеблагим для людей его. Посему, попав в Мухтафи, нисколько не удивился отсутствию минаретов, обыкновенно венчающих всякий город или селение точеной буквой "алеф". Но отсутствие всякого храма не сразу было мной замечено, и немудрено, разум мой занимали совсем иные мысли, а те, что подмечали странное, непонятное, греховное, оставались на самом краешке сознания. И лишь когда пришло время немного перевести дух, я осознал, чего именно мне не хватает в Мухтафи. А потому поспешил выяснить, захолонув сердцем, отчего в городе нет самых важных для всякого жителя любой земли строений.
Мне отвечали охотно, ничуть не скрываясь: в храмах жители города не видели нужды, у них имелся один, давно неиспользуемый, ныне это склад гончарных изделий. После чего меня, вострепетавшего, проводили к невыразительному строению, отперли его, пригласили внутрь. Удивительно, но в нем даже сохранились прежние росписи, странные тексты на авестийском, ни одного знака из которых я не мог прочесть. С печальным сердцем я покинул заброшенный храм, вернулся в свои комнаты, хотел обо всем рассказать Селиму, но не решился лишний раз смущать его ум. Неожиданно я понял, отчего наш проводник, Юсуф, не селится в городе, нет, это не запрет на посещение Мухтафи, подобный тому, что действует для любого неверного в отношении святого града Мекки, но исключительно нежелание самого путешественника оставаться среди грешников. Я сравнил его с праведником Лутом, что покинул отвергнутый господом Содом. А я, ровно сын Нуха, не поверивший в могущество творца и оставшийся на великой горе, помыслил, будто мне даруется прощение, как избранникам этого города, как избранным земли Исраиловой, которые войдут в царствие грядущее. Я помыслил, что смогу уклониться пред лицем всеведающего, что свиток моих прегрешений окажется неполон.
Нет, мой свиток будет полон, лишь бы господин мой, великий правитель, умудренный летами, правил еще многие годы, не поддаваясь соблазну войти к сыну своему и наставить его на путь истинный. Не вышел Нух из ковчега, не подошел к сыну, но лишь окликал, понимая тщету своих стремлений. И остался без сына.
Я не говорил о том господину моему, но поминал другое, рассказывал о сыне, приносимом в жертву господу нашему, намекая на другого его сына, более достойного, но великий султан, слушая, не слышал, мыслями находясь очень далеко. Он по сию пору надеялся на голос мудрости, вдруг зазвучавший в голове Абд аль-Латифа. Нет, не зазвучал голос, запечатаны их сердце и слух, а на лице покрывало, как у безбожников.
Сказано: девять типов людей особенно
