дорожке. Ушла, не видно ее больше. Тогда он усомнился — первый раз в своей недолгой жизни — в маминых словах. «Смерть? — думал он. — Не может быть смерти. Бабушка ушла, но там, куда она ушла, она будет жить всегда?»
Он и сейчас так думал — о бабушке, деде, маме, отце, умерших коллегах и любимых женщинах. Он не верил в Бога, в Ад и Рай — точнее, сомневался в том, что всё это существует. Он не верил, а знал, что всякое научное знание относительно (ах, Альберт, ах, Нильс, Вернер… — вы доказали это всей своей жизнью), и, значит, создать новое можно, только усомнившись в старом. Усомнившись в старой любви, начинаешь любить другую женщину и только тогда понимаешь, как прекрасна новая любовь.
И да, да, только усомнившись в чьей-то вине, можно быть милосердным. Великодушным.
— Я не сомневаюсь в том, что только сомнение спасает этот замечательный, ужасный, великолепный, отвратительный мир.
* * *
— Ты? — поразился Левкипп, а по верхушкам энергетических полей пробежала волна изумления — никто из колонистов не ожидал демарша одного из великих преобразователей, всегда утверждавшего, что не создает ничего нового, но лишь дорисовывает, доводя до физического совершенства, существующую картину Вселенной.
— Я, — смущенно отозвался Авраам и поднялся следом за Эрвином на самый высокий холм, откуда легче было соскользнуть в глубокую энергетическую яму. Сила убеждения резонировала с эмоциональным фоном, и возгласы согласия, как прежде возгласы отрицания, создали расширившуюся по всем световым конусам, устремленную в будущее волну рассинхронизации, сделавшую дальнейшее рассмотрение проблемы бессмысленным и попросту ненужным.
Ни одного слова больше сказано не было, лишь Альберт пробормотал что-то, и лишь Мария, питавшая к Альберту нежные чувства, не столько расслышала, сколько внутренним осознанием поняла сказанное: «Я ведь хотел испытать всё, даже невозможное, теперь это может случиться, против чего же я…» Фразу Альберт не закончил, а может, Мария не расслышала. Ей было всё равно, Альберта она принимала таким, каким он всегда был и каким знала его только она, ни с кем своим знанием не делившаяся.
Авраам отцепился от Эрвина, и оба с возгласами «Эйхо!» скатились в глубину — по разные стороны холма. Авраам затаился, размышляя о возможных последствиях и будущих катаклизмах, а Эрвин короткими прыжками взобрался на следующий энергетический холм, где и нашел Левкиппа, с интересом следившего за танцем Эрвина и Авраама.
— Доволен? — спросил Левкипп. — Первый раз одному несогласному удалось переубедить тысячу четыреста девяносто шесть убежденных в своей правоте колонистов. Доволен?
— Суд присяжных, — сказал Эрвин, уже не стараясь скрыть возбужденную и восторженную память. — Обычный суд присяжных, верно? Я помню, мы с Хильдой были… когда же… времена путаются… да, незадолго до моей смерти, я уже отвратительно себя чувствовал, но фильм все хвалили, и мы пошли.
— Один против одиннадцати, — согласился Левкипп. Видимо, тоже вспомнил фильм, хотя видеть его не мог, будучи рожден в Древней Элладе.
— Один против тысячи четырехсот девяноста шести, — поправил Эрвин.
— Плюс-минус восемь, — не согласился Левкипп. — Возможно, эти восемь колонистов, то присутствуя, то исчезая, создали, оставшись неназванными, ситуацию неопределенности решения.
— Это общий закон, — буркнул Эрвин.
— Я и не спорю. Но ты печален.
— Как и ты. Чембара изменит всё. Он не сможет иначе — он слишком свободен.
— Могут ли свобода мышления и свобода выбора быть «слишком», Эрвин?
— Могут ли быть «слишком» совесть и ответственность, Левкипп?
— Противоречие, верно, Эрвин? Всё изменится. И мы не сможем это остановить по той простой причине, что, став колонистом, Чембара станет одним из нас. Мы станем такими, как он. Общая волновая функция обязывает, Эрвин. Жаль Землю, Эрвин. Жаль людей.
— Это память, — помолчав, сказал Эрвин. — Наша вечная проблема. Миры, вселенные развиваются. Законы природы меняются.
— Мы меняем их, Эрвин.
— Да. Если не мы, то кто же? Мы создаем новые вселенные, а прежние становятся памятью, без которой ничего нового не создашь. Нет вселенной, в которой родился ты. Только в нашей памяти сохранились прежние законы природы.
— Не продолжай! — воскликнул Левкипп.
— Ты тоже почувствовал? — уточнил Эрвин. — Извини, вопрос некорректен. Конечно, ты почувствовал. Как все. Чембара умер.
— Рано, — пробормотал Левкипп. — Он еще мог прожить несколько часов, если бы в больнице не закончился запас опиатов.
— Он не хотел жить, Левкипп. Его сознание ощущало нечто, чего он не мог понять, но к чему уже стремился. Со мной было то же самое. В предсмертные минуты я перестал ощущать боль и увидел колонию. Действительно увидел, хотя как мог?
— Конечно, мог, Эрвин. Земное тянуло тебя, колония звала. В отличие от Чембары, ничего в жизни не создавшего, ты создал волновую функцию, еще будучи живым. В отличие от него, ты не мог не прийти.
— Встретим? — предложил Эрвин.
— Да, — согласился Левкипп. — И приготовимся к разрушению мира.
— К созданию нового!
Эрвин поднялся на еще более высокую энергетическую вершину и, начав было скатываться с противоположной стороны, сумел погасить импульс и застыл в неустойчивом равновесии между прошлым и будущем, между прежним и новым, между желанием и возможностями, между верой и знанием, между страхом и уверенностью, между разрушением и созиданием, между небом и землей, между правдой и ложью.
— Здравствуй, Чембара, — сказал он. — Здравствуй, новый колонист.
В физическом вакууме возникла флуктуация. Флуктуации в вакууме возникали постоянно, порождая и уничтожая множество виртуальных частиц, над природой которых физики на Земле ломали головы. Флуктуации были естественным состоянием колонии, но эта оказалась настолько значительной, что выбила из вакуума пузырь, мгновенно расширившийся до размеров огромной вселенной.
— Хорош… — усмехнулся Эрвин. — Здравствуй, Чембара. Быстро ты освоился, однако. Только имей в виду: создать вселенную просто, проблема создать вселенную, в которой возможна жизнь. Еще сложнее создать вселенную, где жизнь становится разумной. И почти бесконечно сложно создать вселенную, в которой родится новый будущий член колонии.
— Есть чем заняться, верно? — Чембара приостановил расширение созданного мира.
— Это уже было, — заметил Левкипп. — Ты воспользовался темным веществом, которое не ты придумал, а Фриц.
— А так?
* * *
— Ты сомневаешься в том, что я тебя люблю? — Хильда поднялась на цыпочки и поцеловала Эрвина в нижнюю губу, она обожала его чуть выпяченную, такую мягкую губу, она обожала его чуть холодный за стеклами очков, но такой молодой взгляд, обожала и нисколько не сомневалась ни в себе, ни в нем. Если бы они были молоды, если бы не было Аннемари, если бы…
Эрвин промолчал — как он мог ответить, если его целовала женщина, не сомневавшаяся, что имеет на это право?
Солнце зашло, хотя время всё еще стояло на месте, и если бы Эрвин посмотрел на часы на запястье, он с сомнением увидел
