Дома Ленг пишет. Когда наступают сумерки и работать нельзя, думает о Стеше.
Все в ней кавказское — в характере, в облике. Хрупкие, почти детские плечи, руки. В то же время сила и гибкость в движениях. Ветры ее не сломят, чужая рука не скрутит. «Не задалася у нее жизня, — рассказывает Ивановна. — Замужем была Стешка, и расходилась, и отбивалась от всех ветров. С ее красотой как не отбиваться?..» Не задалась судьба. Так у кого она удается, думает Ленг, особенно женская?
Всего, — однако, не передумаешь. С утра опять работа.
Опять работа.
На стенах шесть портретов. Семь. Восемь.
Ленг с кистью ходит от одного к другому. Подправит морщину, оттенит желвак на щеке. Добивается выразительности? Выразительность есть. Живости? Живость тоже есть. Добивается жизни. Требует от них рассказать. что происходило в долине. Оживляет волей, душой: заговорите!
И портреты заговорили.
В сумерках, когда работать было уже нельзя и Ленг, усталый, сидел на стуле, все еще не отрывая глаз от портретов, он явственно услышал:
— Именем Аллаха! Назад!.. — Это говорил полководец.
— Стой! — поддержал его сотник с дубовой челюстью. — Шакалы!
Они пытались задержать бегущее войско.
— А-а-а-а… — донеслось с другой стены, где был одноглазый и другие, раненные, измученные.
— Именем Аллаха!.. — требовал полководец.
— А-а-а-а… — слышалось в ответ.
Ленг встал со стула, голоса нисколько его не удивили. Он добивался живой речи — добился.
— Назад! Приказываю!
— Шакалы! — угрожал сотник. — Убью!..
— Правоверные! Правоверные! — прибавился новый голос; говорил воин со строгим лицом.
— А-а-а-а… — слышалось в-ответ.
Вдали, в ущелье, гремели пушки. Хрустели кости под ногами бегущих: кто упал, тому не подняться.
Пушки били и впереди. «На Батарейке», — подумал Ленг.
— Правоверные! — Воин хотел остановить товарищей.
Лица, лица проносились перед художником. Слепые, полуслепые, с тремя глазами на двоих, измученные.
Быть может, это просто было в воображении Ленга? Но он видел лица, видел и понимал, что тут шло сражение. И с обеих сторон людей вело в бой убеждение. И каждый воин исполнял долг, думая, что он прав, хотя и не был правым… Эти земли не принадлежали пришельцам…
Турки, черкесы — все смешалось, бежало в панике.
А голоса громче:
— Именем Аллаха!
— Стой!
Лица вплотную. Голоса рядом, в ушах:
— Стой!..
Ленг подходит к окну, захлопывает створки, чтобы не было слышно на улице.
Голоса заполняют комнату:
— А-а-а-а…
— Назад!
Ленг затыкает уши. Пятится из комнаты, прикрывает дверь.
— Назад! Приказываю!..
Дрожащими руками Ленг зажигает лампу, присаживается к столу. Стынет ужин, принесенный Никитичной, Ленг не притрагивается к нему. Голоса не стихают:
— Шакалы! Стой!
— Правоверные…
Час сидит Ленг, второй. Липкий пот заливает ему лицо, шею.
— Именем Аллаха! — приказывает полководец Амин.
— А-а-а!.. — льется в долине.
За полночь Ленг не выдерживает, собирает одежду: фуфайку, куртку и уходит спать в сад.
Звезды горят над ним, шумит река под обрывом. Художник не может заснуть. Поднимается, подходит к дому.
— Шакалы! Собачьи души!..
Ленг возвращается и уже не спит до рассвета.
Утром приедет Стеша, думает он. Каждую неделю она ездит к матери. Ивановна горьким горем жалеет дочь:
«Пропала девка!» И Стешины слезы вспоминаются Ленгу там, на крылечке клуба, звезда, светившая им обоим. Ленг смотрит на небо, пытаясь найти звезду, — где там, среди тысячи других звезд?
Думает о работе. Опять о Стеше. Зачем ей этот ужас? Вспоминает портреты. Он все еще не осознает, зачем создает полотна… Понимает, что бежал из комнаты, лежит под кустом, прислушиваясь. Боится войти в дом. Мы так много знаем о войнах, о полководцах, о ложных идеях, которые вели людей в бой. Но были и благородные идеи, освободительные войны. Тишина в поселке. А лица людей, если всматриваться, несут черты чего-то восточного, смешанного с севером… Как хорошо, что это только намеки о прошлом… История в наших генах, значит, в наших телах, в наших мыслях, в нашем воображении.
Когда над горами встало зарево, ночные тени рассеялись, Ленг опять подошел к окну. При свете лица были спокойнее. Мысленно он представил, как сдирает со стен портреты, заталкивает в печь. Чиркает спичкой, второй, подносит пламя к промасленным холстам и глядит, как они вспыхивают разноцветными огнями. Нет, он не сделает этого. Историю нельзя вычеркнуть, какая бы она ни была. Она повсюду — она в полях, которые освоены усилиями сотен поколений, которые сменялись здесь одно за другим. Она в легендах, в преданиях. История учит. Она напоминает о том, что было, и поэтому ее ужасы поучительны.
Плеснув водою в лицо, яростно вытирается Ленг полотенцем и, обновленный, идет на реку встречать Стешу.
В Ялту ехали мы втроем: Валентин Корзин, я и водитель «Волги» Виктор Казанский. «Волга», надо оговориться сразу, не была Витькиной собственностью — принадлежала его отцу, Якову Аполлинариевичу, директору угольного треста. Но инициатива поездки, мысль прокатиться на побережье, это — ничего тут не прибавишь и не отбавишь — Витькино. У него был запас энергии, сэкономленной за годы обучения в институте. Сэкономил он, предпочитая футбол корпению над учебниками в библиотеке. И еще за счет нашей к нему дружеской доброты. Что стоило нам, здоровенным парням, заканчивая свои контрольные и курсовые работы, закончить с ходу и Витькины? Сражениями на стадионах Виктор, в конце концов, отстаивал честь института, нашу с Валентином Корзиным честь… Зато после экзамена, когда мы с Валентином ошалело глядели на свои дипломы с отличием и пятерки во вкладышах, жизнерадостный Витька, отмахнувшись от вкладыша вообще и довольствуясь обычным дипломом, сказал:
— Все! Едем отдыхать в Ялту!
Мы не сопротивлялись. Мы не имели сил. В Ялту так в Ялту… Нас не интересовало, как удалось Витьке увести «Волгу» у своего высокопоставленного папаши. В конце концов, каждый имеет право выражать благодарность друзьям по-своему. В Ялту! Расслабленно откинулись мы на сиденьях машины.
Только в пути начали приходить в себя. Золотая осень лесопосадок — ехали мы из Донецка, — утренние туманы, дорога, дорога — все это вливало в нас новые силы. Даже Витькин транзистор, прогудевший нам уши в студенческой комнате, перестал нас мучить и раздражать. Позывные «Речка движется и не движется…» приобрели вдруг мелодию и лиризм. Мы слушали Пьеху и Магомаева, соглашались с Витькой, когда он, влюбленный в музыку, хвалил транзистор:
