— Мой мальчик! — прохрипел он наконец. — Ты сам не понимаешь, что сделал! Мы же схватим за глотку весь мир!
И он тут же развил передо мной дерзкий план, мгновенно родившийся в его воспаленном воображении. Я должен немедленно бросить лабораторию, затем мы построим свою установку по выработке золота. Работы будут проходить в полной тайне. Когда удастся наладить производство, он начинает крупную биржевую игру. Я не понял подробностей его плана — тонкости финансовых операций не для меня, — но дело сводилось к тому, что должна начаться колоссальная паника, и мы зарабатываем на ней столько, что сможем подчинить себе крупнейшие монополии. В этой игре ставкой будут миллиарды, а проигрыш для нас невозможен.
Не знаю, насколько реальными были замыслы отца. Но мне они не очень понравились. Биржевая паника — это неизбежное разорение тысяч мелких держателей акций, волна самоубийств, массовое безумие. Я вовсе не собирался выпускать духа из бутылки. Я мечтал о славе и всеобщей благодарности, а мне предлагалось стать соучастником преступления.
Мы крупно поспорили в тот раз. Я наговорил отцу немало дерзостей, он отвечал мне тем же. Но в конце концов он почти убедил меня…
А дальше события развернулись с кинематографической быстротой. До сих пор я не могу отделаться от нелепой мысли, что явлюсь зрителем бездарного детективного фильма, одного из тех, что давно набили оскомину. Но тем-то и страшна наша действительность, что за внешними приемами голливудского боевика скрыты тайные пружины, на которые нажимает рука Его Величества Капитала…
Мрачному фарсу, героем которого я сделался, предшествовал пролог. Гёте начинает своего бессмертного «Фауста» прологом на небесах, в котором высшие силы заранее расписывают будущие события. Такой же совета несомненно, происходил и на нашем деловом Олимпе. По понятным причинам мне приходится лишь догадываться о содержании сверхсекретного разговора, но я представляю малейшие его детали настолько ярко, словно сам был непосредственным участником этого совещания…
…Небольшой уютный кабинет. Деловая обстановка. Окна скрыты тяжелыми портьерами. В глубоких креслам полулежат безукоризненно одетые люди. Их человек пять-шесть, но любой из них стоит больше, чем несколько миллионов средних граждан, вместе взятых. На столе — магнитофон, вращаются его катушки. Приглушенно, но четко звучат голоса — мой и отцовский.
Джентльмены обладают завидной выдержкой. Он выслушивают диалог без единой реплики. А когда конец ленты с визгом вырывается на свободу и аппарат выключается наступает тишина. Джентльмены размышляют…
— Мои люди следят за каждым шагом Стоунов, — говорит Фелтон. — Есть основания предполагать, что работы по производству золота начнутся не раньше, чем через месяц. Стоун-младший, очевидно, не думает повторить опыт на лабораторной установке, которую он сейчас разобрал полностью.
— Дело надо решить в ближайшие два-три дня, — замечает один из присутствующих. — Ждать невозможно!
— Есть ли надежды договориться со Стоуном-старшим? — спрашивает молодой человек с постным лицом баптистского проповедника.
— Никаких, — отвечает Фелтон. — Он упрям, как бык, и готов на любой риск. Пытаться склонить его разумному решению пустая трата времени.
Джентльмены высказывают свои мысли. Мнение общее. Изобретением надо завладеть как можно быстрее.
— Не согласен, — решительно говорит молодой человек. К его словам прислушиваются. Это понятно: имени молодого человека и его братьев называются одними из первых, когда начинают перечислять самых богатых людей.
— Я против, — повторяет он. — Представьте, господа, что секрет получения золота в наших руках. Материалы убраны в надежные сейфы. И что же? Начнутся взаимные подозрения, распри, нарушится деловая основа наших взаимоотношений. Больше того: мы перегрыземся, как пауки в банке. Пока существует реальная угроза золотому паритету, ни один из нас не сможет спать спокойно.
— И что же вы предлагаете? — спрашивает кто-то.
— Богопротивное изобретение должно погибнуть! — отчеканивает молодой человек. — Погибнуть и никогда больше не возродиться. Мне дорог мой покой, господа.
— Значит, оба Стоуна…
— Господь не допустит, чтобы рухнула основа основ. Мы должны смириться с любыми жертвами во славу его.
Джентльмены согласно склоняют головы.
— Аминь! — ударом топора падает последнее слово молодого человека…
…Возможно, разговор проходил как-то иначе. Возможно наш смертный приговор утвердил кто-то другой. Но такое совещание было, потому что все случившееся в последующие дни — его прямое следствие.
Я понимаю, было предусмотрено множество вариантов расправы с нами. Мы ходили, смеялись, мечтали о будущем, но оба были уже мертвы. Смерть сидела с нами за столом, подстерегала у дверей, заглядывала в окна спальни. Теперь решающую роль играл случай, которому предстояло сделать окончательный выбор.
Через два дня после разговора в машине я зашел в кабинет отца. Мы поговорили о делах, а когда я уже собирался уходить, отец попросил налить ему воды. Он сидел за столом, а сифон находился на окне. Я до краев наполнил стакан искристой газированной влагой, подал отцу. Он выпил залпом, потом несколько секунд смотрел на меня со странным выражением. Недоумение, боль, страх мелькнули в маленьких, заплывших глазах. И вдруг стакан выпал у него из рук, тонко звякнул об пол. И без того красное лицо приняло багровый оттенок. Взгляд помутнел, и отец тяжело упал лицом вперед, с бильярдным стуком ударившись головой о стол.
Я стоял совершенно ошеломленный, ничего не мог понять. Потом беспомощно оглянулся — у дверей застыл секретарь отца и смотрел на меня непроницаемо-холодно. Не умом, а скорее сердцем я понял, что западня захлопнута. Вода была отравлена, и я своими руками подал яд отцу…
Что было дальше, мне даже не хочется вспоминать. Каждый помнит орущие заголовки газет: «Ученый-убийца», «Сын убил отца, чтобы получить его миллионы», «Рука отцеубийцы не дрогнула» — и тому подобные. Я только помог нашим невидимым врагам. Если бы отец выпил яд без моей помощи, он был бы, наверное, объявлен умершим от апоплексического удара, и пришлось бы еще искать способ покончить со мной. А так обошлось как нельзя удобней. И газеты имели достаточно пищи, и сам я, потрясенный случившимся, почти не мог защищаться. Самое же главное — на предварительном следствии мне дали понять, что, если я хоть заикнусь о своей невиновности или о каком-то открытии, несчастный случай произойдет и с Дженни, и с моим маленьким сыном. Я все понял. И во имя жизни моих родных, во имя жизни; единственно дорогого, что я оставлю на земле, мне пришлось смириться…
