— Ну и ну! Я начинаю бояться!
— Сколько международных телефонных разговоров с оплатой на другом конце провода заказал ты с сегодняшнего утра?
Шелли Капон вздохнул, громко и скорбно, и вытащил из своего вельветового кармана смятую копию телеграммы. Я взял ее и прочитал:
Друзья Папы встречаются Гаване предаться воспоминаниям над бутылкой и птицей тчк телеграфируйте свою цену или привезите собой чековые книжки, и непредвзятость тчк раньше сел больше съел тчк белое мясо но по расценкам икры тчк могут быть проданы исключительные права кино телевидению прессе любой страны тчк с любовью тчк Шелли сами знаете какой тчк
О боже, еще раз подумал я и уронил телеграмму на пол: Шелли дал мне список тех, кому она была послана.
«Тайму». «Лайфу». «Ньюсуику». Скрибнеру. Саймону и Шустеру. «Нью-Йорк таймс». «Крисчен сайенс монитор». Лондонской «Таймс». «Монд». «Пари-матч». Одному из Рокфеллеров. Нескольким Кеннеди. Си-би-эс. Эн-би-си. Эм-джи-эм. Братьям Уорнерам. «Твентис сенчури — Фокс». И так далее, и так далее, и так далее. Списку не видно было конца, как моему все ухудшающемуся настроению.
Шелли Капон бросил на стол, около клетки, охапку ответных телеграмм. Я быстро их проглядел.
Все, буквально все сейчас были уже в воздухе. Реактивные лайнеры мчались сейчас в Гавану со всех концов света. Пройдет два часа, четыре, самое большее шесть, и Куба будет уже кишеть литературными агентами, издателями, дураками, просто дураками, плюс контрразведчиками, потенциальными похитителями и белокурыми красотками, которые надеются увидеть себя на обложке журнала с этой птицей на плече.
Я прикинул: возможно, у меня есть еще полчаса, а то и больше, для того, чтобы что-то сделать, что — я пока не знал.
Шелли толкнул меня локтем.
— А кто послал тебя, дорогуша? Ты знаешь, что ты первый? Предложи хорошую цену, и, может быть, птица будет твоя. Конечно, я должен буду рассмотреть и другие предложения. Но, вообще говоря, не исключено, что здесь станет тесно и противно. Я уже немного в панике от того, что я сделал. Очень может быть, что я захочу продать задешево и смыться. Потому что, ты ведь это понимаешь тоже, целое дело вывезти попугая из страны, так? Черт возьми, Раймундо, кто же все-таки тебя послал?
— Кое-кто, но теперь это уже совсем не важно, — задумчиво сказал я. Приехал я от чужого имени. Уеду — от своего. С этой минуты есть только птица и я, остальное не играет роли. Папу я читал всю жизнь. Теперь я знаю: я приехал потому, что не приехать не мог.
— Боже мой, альтруист!
— Ты уж прости меня за это, Шелли.
Зазвонил телефон. Шелли схватил трубку. С минуту проболтал оживленно, сказал, чтобы его подождали внизу, положил трубку и победоносно на меня поглядел.
— Эн-би-си уже в вестибюле. Хотят записать часовое интервью с Кордовой. Суммы называют шестизначные.
Словно тяжелую ношу взвалили на мои плечи: они согнулись. Снова зазвонил телефон. На этот раз, к собственному своему удивлению, трубку схватил я. Шелли вскрикнул. Но я ответил:
— Да?
— Сеньор, — сказал мужской голос, — тут сеньор Хобуэлл, говорит, что от журнала «Тайм».
Я представил себе следующий номер «Тайма»: голова попугая на обложке и шесть страниц текста.
— Скажите, чтобы подождал, — и я положил трубку.
— «Ньюсуик»? — попробовал отгадать Шелли.
— Нет, тот, другой, — сказал я.
— Наверху, в тени холмов, снег был сухой, — сказал голос из-под платка.
— Заткнись, — сказал я тихо и устало. — Заткнись, черт бы тебя побрал.
В дверном проеме позади нас появились тени: прибывали и заходили в комнатушку друзья Шелли Капона. Их становилось все больше, и я начал дрожать и потеть.
И почему-то я начал подниматься на ноги. Мое тело намеревалось сделать что-то — что именно, я пока не знал. Я смотрел на свои руки. Вдруг правая рванулась. Свалила клетку, открыла проволочную дверцу и метнулась внутрь схватить птицу.
— Нет!
Будто грохочущая волна обрушилась на берег — такой звук вырвался из гортаней собравшихся. Вид был у каждого такой, как будто его ударили в живот. Каждый, выдохнув воздух, подавался вперед, но к тому времени, когда все они уже кричали, я попугая из клетки вытащил. Держал я его за шею.
— Нет! Нет!
Шелли на меня прыгнул. Я ударил его ногой по голеням. Он взвыл и опустился на пол.
— Не двигаться! — сказал я и едва удержался от смеха, услышав из своих уст это старое клише. — Видели, как свертывают голову курам? У этого попугая шея тонкая. Повернешь — и конец. Чтобы никто не пошевелился!
Никто не шевелился.
— Ну и сукин же ты сын, — сказал Шелли.
Я ждал: вот сейчас они все разом на меня набросятся. Ясно себе представил, как меня бьют, а когда мне удалось вырваться и я убегаю от них по пляжу, эти каннибалы берут меня в кольцо и пожирают, в духе Теннесси Уильямса, с ботинками и всем прочим. Я испытывал жалость к своему скелету, который найдут на центральной площади Гаваны завтра на рассвете.
Но они не убили меня и даже не поколотили. И я понял: пока мои пальцы сжимают шею попугая, который знал Папу, я могу здесь стоять хоть до второго пришествия.
Сердцем, душой и всем нутром я жаждал оторвать птице голову и швырнуть разъятые останки в эти бледные шершавые лица. Жаждал замуровать дверь в прошлое и навсегда уничтожить живую память Папы, раз над ней нависла угроза стать игрушкой в руках этих слабоумных детей.
Но я не мог, по двум причинам. Погибнет попугай — и утка, то есть я, станет добычей охотников. И еще меня душили внутри рыдания: я оплакивал Папу. Я просто-напросто не мог бы уничтожить запись его живого голоса, которую я держал сейчас в своих руках. Я не мог бы убить.
Если бы эти большие дети это знали, меня бы, как под саранчой, не стало под ними видно. Но они не знали. И, должно быть, по лицу моему ничего видно не было.
— Назад! — крикнул я.
Точь-в-точь как в той прекрасной последней сцене из «Призрака в парижской опере», где Лон Чейни, убегая от разъяренной толпы через полночный Париж, поворачивается к ней, поднимает с таким видом, как будто в нем бомба, сжатый кулак, и на одно захватывающее дух мгновенье толпа в ужасе замирает. Он смеется, разжимает пустую руку, и яростная толпа гонит его в реку, к его смерти… Но только я показывать им, что в руке у меня пусто, не собирался. Она надежно обхватывала тощую шею Кордовы.
— Освободить проход!
Они освободили.
— Не шелохнуться, замереть! Если даже кто-нибудь упадет в обморок, птице конец, и не будет никаких авторских прав, никаких фильмов, никаких фотографий. Шелли, подай клетку и платок.
Шелли Капон с опаской подал мне клетку и ее покрывало.
