— Можно попробовать… Куда пойдем?
— Если не возражаете, в парк.
Ри подхватила меня под руку и мы, отбив каблуками дробь на каменной мостовой, вошли под унылые, замерзшие кроны деревьев. Утреннее солнце, хотя и яркое, не могло их отогреть. Редкие пожухлые листья кое-где сиротливо висели на ветках, напоминая о радостных летних днях, теплых ночах и зеленом ласковом шуме.
Впереди замаячили агенты Карла — я сказал об этом Ри, и она удивилась:
— За нами следят?
— За мной, — уточнил я. — Так что подумайте, с кем вышли на прогулку. Господин Карл обещал слежку снять, но, как видите, не решился. Это значит, что человек я опасный.
— Ой, ой, — шутливо ответила Ри. — А я не боюсь.
Да, мрачно в парке, хмуро, солнце совсем не радует. Но пойти больше некуда.
— Скажите, как вас по-настоящему зовут? — спросила Ри.
— Не помню, — чистосердечно ответил я. — Пробую вспомнить, пока не получается.
— Действительно, человек вы опасный, — озорно глянула на меня Ри.
— А вас как зовут? Маргарита?
— Нет. Говорить не имею права.
— Значит, мне не доверяете.
— Если и скажу, называть тем именем нельзя.
— Почему?
— Запретил… господин Карл.
— А если я… иногда… когда никто не слышит…
— Никогда. Обещайте.
— Обещаю.
— Мэри.
— Спасибо. Вы действительно мне доверяете.
Карловские агенты подошли совсем близко, того и гляди на ногу наступят. Девушка сказала:
— Давайте сделаем доброе дело. Навестим Па!
— Я бы рад, но не найду…
— Идемте. Я знаю эту больницу.
Прибавили шагу. И сразу наткнулись на булочную. Купили для больного несколько пышек и двинулись дальше. Я подробно рассказал о Па, о том, как мы вместе терпели лихо в тюрьме и на рудниках, о том, как Па засыпало.
— Бедный Па, — вздохнула Мэри.
А вот и больница — приземистое одноэтажное здание с облупившейся штукатуркой. Окна-бойницы смотрели мрачно, отчужденно. Железная дверь — на замке. Лишь после настойчивого стука где-то в глубине зашаркали и недовольный мужской голос спросил:
— Кто?
Мери отстранила меня и строго сказала:
— Мы от господина Карла, откройте.
Небритый щупленький человек в желто-грязной накидке, которая когда-то называлась халатом, впустил нас в коридор.
— Нам нужен больной по имени Па, — объяснила Мэри.
— Никаких Па не знаю, — прозвучал сердитый ответ. — Вы что-то путаете.
— Его положили несколько дней назад, — подключился я. — По личному распоряжению господина Карла.
— Ищите, — зябко поежился человечек и ускользнул в темноту коридора.
Я потянул на себя ручку боковой двери.
Вошли. Небольшая комната тесно уставлена койками. Больные лежат тихо, под серыми одеялами. Кое-где лихорадочно блестят глаза.
— Я здесь, здесь! — обрадованно отозвался Па, увидев нас. Он лежал в углу, и к нему пришлось пробираться по узкому проходу между коек.
— присаживайтесь на постель, — слабо улыбнулся он. Всклокоченные, слипшиеся волосы разметались по лоснящейся подушке. На небритых скулах темнели то ли ушибы, то ли не смытая пыль рудников.
Я присел. Мэри отказалась.
— Ну, как ты тут? — спросил я.
— Как видишь…
Я разложил перед ним румяные пышки. Па сглотнул слюну и вытер уголком одеяла навернувшиеся слезы.
— Вовек не забуду.
— Поправляйся. Едой постараюсь обеспечить.
— Не знаю, как благодарить… — задохнулся Па.
Покидали мы больницу с тяжелым сердцем. Мэри, как только выбрались на улицу, с болью произнесла:
— До простых людей никому нет дела…
Впереди, шагах в десяти, нас ожидали сопровождающие.
— Даже поговорить не дадут, — усмехнулся я.
— Знаете что, — сказала Мэри. — Идемте ко мне. Нам никто не помешает. Заодно пообедаем.
— Далеко ли?
— Рядом с вашим домом.
Мэри подхватила меня под руку, мы ускорили шаг. Девушка попросила рассказать о вчерашнем полете в космос. Я принялся описывать железный поток, несущийся над Землей…
Мэри сжала мою руку и попросила:
— Не так громко, ладно? — Девушка обернулась и, убедившись в том, что «провожатые» отстали, успокоилась.
Проходили через парк. Я поднял иссушенный лист, показал Мэри.
— Такое сейчас мое сердце…
— Вы, я вижу, великий пессимист, — ответила девушка и отобрала у меня листок. — Таких сердец, знаете, сколько! Вот мы сейчас соберем из них букет.
Букет собрать не удалось. Почти все опавшие листья размокли, смялись. Потеряли яркую окраску. Так что мой листок оказался единственный, и Мэри бережно несла его до самого дома.
Она жила действительно недалеко от моего особняка. Крохотный дворик, крохотная дверца в ограде, оплетенной сухими стеблями хмеля. Проводя меня в свои владения, Мэри сказала, что я первый, кто переступил порог ее жилища: ей категорически запрещено приводить к себе кого бы то ни было. Да и некого приводить: живет одна, даже знакомых нет. Но, естественно, скрывать от господина Карла мой сегодняшний визит было бы нелепо…
Единственная комнатка, не считая кухни, была чистой, опрятной, ничего лишнего… Где же девушка спит? Не на кухне же! Я, извинившись, спросил об этом. Мэри засмеялась, показала на стенку — здесь пристегнуто ложе!
Бросилась в глаза инкрустированная тумбочка. А на ней — начищенная до блеска керосиновая лампа. Я приложил палец к губам, как это делал Роб, поднял лампу и вынес во двор. Пусть записывает дворово-уличные шумы. Вернувшись, осмотрел все предметы в комнате и объяснил Мэри: не хочу, чтобы господин Карл подслушивал.
Мэри изумленно наблюдала за моими действиями. Потом сказала, что я, наверное, чересчур мнительный: не такой уж плохой господин карл, а если копнуть глубже — даже замечательный. Пример тому — она сама. Кому нужна девочка-сирота? У всех горя хватает. А господин Карл создал для нее все условия, пожарил жилье, обеспечил работой… Конечно, человек он необычный, сложный, но это не значит, что плохой…
Да, трудно будет переубедить девушку. По всему видно, она Карлу доверяет. Я высказал эту мысль вслух и услышал подтверждение. И еще я спросил: значит, она с ним делится, обо всем рассказывает? Мэри утвердительно кивнула: да, это входит в ее обязанность. Значит, продолжал я, о нашем разговоре она тоже… донесет?
Мэри смутилась. Донесет? А если это нужно для дела?
В опасное русло повернулся разговор, может привести к разрыву… А так не хотелось вражды, даже размолвки; девушка, я чувствовал, еще многого не видела, а то, видела, объясняла чужими, не выстраданными словами…
Ну что ж, говорю, не буду разубеждать. Однако я не смогу быть до конца откровенным. Почему? Да потому, что мои слова станут известными Карлу, и многих хороших, настоящих людей я приговорю к смертной казни.
