Дорога, несущая автобус, петляла через холмы вдоль глубоких оврагов и ущелий с ветхими шаткими мостками, а за змееподобно извивающейся речкой Мискатоник начались каменистые луга и заросшие сочной травой болота. Иногда мелькали редкие невзрачные деревеньки, забытые богом и временем, — и сам Данвич оказался беспорядочно разбросанным унылым поселением как бы зажатым руслом Мискатоника и почти отвесными склонами Круглой горы. Некоторые строения с полусгнившими двускатными крышами напоминали развалины, церковь с разрушившейся колокольней покосилась, а люди выглядели такими же безликими и серыми. Порасспросив жителей, я в итоге нашла мрачного молчаливого фермера, направляющегося в нужную сторону и вторую часть пути протряслась в его воняющей скверным табаком телеге. Вокруг тянулся дремучий первозданный лес, голоса птиц вплетались в скрип колес и навевали гипнотическое оцепенение. Когда слева остались мглистые вершины Коун-Маунтин и Мепл-Хилл, словно пытающиеся достать нас незримыми щупальцами, я осведомилась у возницы далеко ли до цели. Тот молча кивнул и через некоторое время показал на встречную боковую тропу, подождал, пока я спрыгну наземь и тронулся дальше, даже не оглянувшись на громкие выражения благодарности. Уже начало смеркаться, я прижала к груди сумочку и заспешила в указанном направлении, укоряя себя за предпринятую авантюру. К счастью, скоро между деревьями показались одноэтажные домики. Гостиница в Лефертс-Корнерз ремонтировалась, пришлось стучаться на ночлег к одинаково угрюмым жителям и всюду они, подозрительно щурясь, отрицательно качали головой или невнятно бормотали о стесненности. Так бы и осталась на улице, но проходящий мимо пожилой кряжистый мужчина с черной, как смоль, бородой сам поманил рукой:
— Что-то ищите, сударыня?
— Приюта до утра.
— Здесь? Напрасно. Верно, заблудились?
— Пока нет, а подскажите, как завтра добраться до «Трех вязов», то «нет» наверняка.
Мужчина вздрогнул и пристально вгляделся в мое лицо:
— Туда вон по той тропке. Только не стоит.
— То есть как?!
— Моя дочь Элиза очень похожа на вас… Пойдемте.
Плотник Эзаф Илвуд, так звали гостеприимного бородача, жил на отшибе деревеньки в приземистом здании с тянувшейся вдоль фасада низкой верандой, примыкавшими хлевом и летней кухней. Чистые уютные комнаты носили следы недавнего женского присутствия, хотя, кроме хозяина, никого внутри не оказалось. Он поставил на некрашеный стол кувшин молока, большую глиняную кружку и блюдо с ломтями серого ноздреватого хлеба, сел напротив на самодельный крепко сколоченный стул и отрешенно уставился на стену с небольшим портретом девушки в голубом платье и с такого же цвета глубокопосаженными глазами на узком бледном лице, печальном и словно таящем некую тайну.
— Элиза, — хрипло проговорил он, — нарисовал заезжий художник. Все, что осталось.
Казаться назойливой не хотелось, но промолчать, пожалуй, было бы бестактней.
— А где она? Замужем?
Илвуд отвел затуманенный взор от стены, молча воззрился на меня и через несколько весьма тягостных секунд тихо пробормотал.
— Наверное. Надеюсь.
Я поперхнулась молоком и оставила полупустую посуду.
— То есть как? Хотя, конечно, извините.
— Сбежала, — мрачно заявил он, — все равно об этом узнаете, тут помнят.
Я неловко заерзала и отложила надкусанный хлеб с единственным желанием оказаться дома или где-нибудь подальше от местных проблем.
А плотнику, видимо, хотелось выговориться:
— Уж я ли ее не жалел? Работящая, скромная, тихая как летний вечер и редкая красавица. Многие парни за ней бегали, но она все больше книжки читала или шила. А потом в Аркхеме на ярмарке отлучилась однажды — я отпускал — и вернулась сама не своя: глаза горят, разрумянилась и только радостно вздыхает. Но молчит. Повстречала кого-то, дело молодое — зачем же таиться? Вся в мать, царствие ей небесное. А потом, как собираюсь в город, обязательно присоседится. Я уж допытывался: кто? Улыбается и глаза опускает, они у нее редкие, совсем как у вас. Потом и отсюда стала отлучаться: то в лес за хворостом, то родню навестить… К дружку, конечно. Запретил, раз не по-божески, тогда в слезы — любит, мол. «Чего ж, говорю, не показывается: может, урод или покалеченный?» «Нет, — отвечает, — кроме шрама на шее, никакой ущербности. А уж такой обходительный, прямо кавалер. И жениться согласен». «Тогда, — приказываю, — зови на смотрины. Иначе — разлучу». «Ладно, приведу ровно через час». Вот и жду месяц. Где ее только не искал, — он сумрачно взглянул из-под кустистых бровей и неожиданно спросил:
— Значит, в «Три вяза»? А зачем?
Я собиралась промолчать, но неожиданно для себя поведала причину путешествия.
— Розы? Возможно, — пробормотал он, — Уипл садовник отменный, зато ничего иного о нем не ведаем, кроме слухов, нелюдимый, ни в церковь, ни в гости не ходит, к себе не приглашает и вообще… — он помедлил и криво улыбнулся. — До него полчаса, оттуда столько же. Другие усадьбы дальше.
— Ну и что?
— Получается ровно час Не поняли? Тогда отправляйтесь отдыхать и никуда не выходите, здесь часто пропадают. Утром поедем в город, не спорьте.
Я не хотела ни возвращаться, ни возражать — и хозяин проводил меня в спальню, довольно уютную с большой деревянной аккуратно застеленной кроватью, шкафчиком и рукомойником в углу. Луна сияла в единственном окне и ее бледное свечение помогало ориентироваться.
Я закрыла дверь на крючок, разделась и легла в постель, положив пистолет рядом на стул. Спать не хотелось, в доме было тихо, лишь где-то назойливо тикали напольные часы. Через окно виднелась круглая, как череп, желтая луна, иногда заслоняемая летучей облачной кисеей, тогда становилось еще темнее и неуютнее. Чужой дом, чужая кровать, а совсем близко Иеремия и голубые розы. Зверей я не боялась, а разбойники не станут караулить в лесной глухомани, не идиоты же. Если же останусь, то Илвуд утром погонит обратно.
От тягостных мыслей меня отвлек явный шорох за дверью — та дрогнула, слабо звякнул крючок. Еще раз. Затем донеслись тихие удаляющиеся шаги.
— Так-с, — подумала я, садясь, — лунатиков не хватало. Крючок снаружи поднимается хоть щепкой, хоть ножом. А потом им по горлу? Дочка у него пропала. А еще кто и сколько? Пусть другие выясняют.
Я тихонько собралась, распахнула окно — и через минуту уже кралась сумрачной немой улочкой, где даже не гавкали собаки, будто окружающие вымерли от чумы. Дома-склепы, заборы словно кладбищенские ограды. Затем я ступила в темный омут леса и сразу утонула среди непроницаемой шелестящей мглы. Подождала, пока хоть немного восстановится зрение и еле различимая тропа вновь зазмеится между кустами — и только потом осторожно двинулась вперед, вначале постоянно спотыкаясь, а затем по-индейски плавно, потому что слух и осязание обострились до предела — рельефно ощущался каждый лист на отодвигаемой ветке, далекий же шорох ветра в кронах или скрип ствола набатно звучали прямо в мозгу, оттого я сразу различила легкие нагоняющие шаги — и вначале подумала на плотника, но поступь была слишком невесомой для его комплекции — тогда остановилась и достала оружие, однако бесформенная фигура возникла с неожиданной стороны — словно сгусток адского мрака во мгле чистилища, цепкие руки вцепились в мою шею и, обмирая от ужаса, я ударила в смутно различимую голову пистолетом, даже не сообразив нажать курок. С пронзительным воплем нападавший рухнул в кусты, оттуда донеслись возня и удаляющийся хруст валежника, затем все стихло, даже филин умолк. Невыразимый ужас сковал мои члены, дыхание прервалось, я не могла ни ступить, ни закричать, наконец, опустилась на землю, не в силах пошевелиться и беззвучно заплакала. Глупое безумное путешествие! Вернуться? Но в деревне подозрительные люди, а в «Трех вязах» — Иеремия. Значит, вперед! Я встала на колени и поискала оброненный пистолет, обмирая от страха и беспрестанно озираясь. В лесу было затаенно тихо, будто неведомое зло копилось в густой вязкой темноте. Снова заухал филин и я обрадовался его гулкому издевательскому хохоту — хоть какой-то звук. Из-за летящих туч показалась круглая перезревшая луна, но стало не светлей, а призрачней и потусторонней. Браунинг отыскался на удивление быстро — весь в земле, в стволе застрял камешек. Я безуспешно попыталась извлечь его веточкой, потом сунула в сумочку, подобрала валявшийся увесистый сук и пошла дальше, постепенно поднимаясь в гору. На небе, не мигая, сверкали многочисленные и яркие звезды, ветер стих и не шелестел листьями. Через некоторое время чаща поредела, деревья расступились и как-то сразу открыли высокий квадратный дом — некогда, вероятно, белый, а теперь со стенами в грязных пятнах и обширных желтых полосах там, где отпала штукатурка. Он больше походил на разбойничий вертеп или заброшенный приют призраков и вурдалаков, где не проглядывалось ни единого признака жизни.
