Найл благодарно поклонился, смущенный тем, что шевельнуться можно едва-едва.
– Благодарю тебя, мудрец. Эх, если б только можно было изложить твои воспоминания на бумаге! Квизиб, очевидно, слегка растерялся.
– Ты имеешь в виду закорючки, означающие речь?
– Да.
– Но зачем это? Никакой речи нам не надо. Мы и без того друг друга слышим.
– Это понятно. Но именно из-за вашего способа общения вы не ведете летописей. Ни один паук в этом городе не знает ни о том, как строилась Большая стена, ни о том, какая трагедия постигла войско Касиба Воителя в Долине Мертвых. Неужели все это достойно забвения?
– Почему же. Память о том живет. Она в моем мозгу. Во мне для того и поддерживают жизнь.
– А сам ты хочешь, чтобы в тебе ее поддерживали?
– Нет. – В односложном ответе чувствовалась неимоверная грусть. – Я как избавления жду того дня, когда меня, наконец, оставят в царстве небытия.
Найл не в силах был сдержать любопытство:
– А каково это – не быть?
– К сожалению, не могу припомнить. Едва я вхожу в этот мир, как память о том, ином царстве пропадает, будто зыбкий сон после пробуждения. Но уже по неохоте вступать в этот мир можно судить, что в том царстве, должно быть, поистине прелестно.
– И что, тебе хочется остаться там навсегда?
– Даже очень, но я обещал пребывать в живых, чтобы моя память никогда не затерялась.
– А вот если б твою память передать на письме, тебя бы можно было освободить от обещания.
– Такое невозможно, – твердо, с убеждением сказал Квизиб.
– Действительно, всю тонкость и богатство твоих ощущений передать трудно. Но можно было бы запечатлеть все сколь-нибудь существенные события. – Чувствуя, что Квизиб собирается возразить, он торопливо продолжал: – Ты послушай. Было время, когда у людей не было письменности. Но у них была речь, и менестрели со сказителями, излагая на свой лад истории великих дел, передавали их из поколения в поколение, не давая памяти угаснуть. Затем была изобретена письменность, и появилась возможность вести летописи. Отныне человек знал свою историю. История человеческой цивилизации целиком хранится теперь в архивах Белой башни.
Квизиб был явно под впечатлением.
– Наверное, это неимоверное множество слов.
– Да. Каждая страница содержит множество слов. А каждая библиотека содержит множество книг. – Для большей ясности Найл сопровождал слова мысленными образами.
Квизиб, казалось, был потрясен.
– Да это же поистине труд вечности. Найл, непривычный к выражению абстрактных понятий, ощутил в душе нарастающее отчаяние.
– Ты не понимаешь. Вам, паукам, такая идея не по нраву, потому что на первый взгляд кажется скучной. Вы живете настоящим, и считаете его таким интересным, что до прошлого вам и дела нет. А это своего рода лень. – По паучьим понятиям, Найл говорил ужасающе грубо, но так спешил высказаться, что было не до этикета. – Люди тоже ленивы, но всегда есть некоторые исключения. Поэтому среди них отыскивались немногие, кто вел летописи, составлял атласы звездного неба, изучал законы геометрии – вся та работа, что у большинства считается скукой. Вот так, постепенно, люди построили огромные города и освоили планету, занимаясь тем, что у вас считается скукой. Лишь упорно делая то, что считается рутиной, люди перестают быть рабами и осваивают роль хозяев. – Говоря, он с отчаянием чувствовал, что слова не доходят, и ни один паук не в силах понять, о чем он. А закончив, с изумлением осознал, что пауки слушают буквально затаив дыхание, и лишь тут понял, что страстная убежденность в голосе невольно заставила их прислушиваться к его словам, словно к некоему божественному откровению.
Воцарившаяся следом тишина дала понять, что они усвоили сказанное и сосредоточенно размышляют над его значением. Наконец Квизиб сказал:
– Переложить мои воспоминания на человеческий язык ох как непросто.
– Не спорю. Но это легче, чем ты думаешь. В Белой башне есть устройство, способное читать ум. Оно могло бы хранить содержимое твоей памяти, и память никогда бы не затерялась.
– Смертоносец-Повелитель никогда бы этого не допустил.
– А его позволения и не требуется. Я правитель этого города. – Было как-то неловко заявлять об этом вслух, но чувствовалось, что выбора нет.
– Мне решать, как быть.
Квизиб как бы перевел изумленный взор на Асмака.
– Это правда?
– Да, господин. Он посланец богини, а следовательно, правитель этого города.
– И его воля превыше воли Смертоносца-Повелителя?
– Да, господин.
Квизиб справился со своим замешательством; иначе было бы бестактно. К Найлу он обратился с нарочитой почтительностью, как к властительному вельможе:
– Прошу простить, повелитель. Я не знал, кто вы. Найл мысленно отозвался: дескать, ни к чему. Но в голосе Квизиба по-прежнему чувствовалось беспокойство.
– Я торжественно присягнул не уходить в небытие…
– Властью, вверенной мне богиней, – перебил Найл, – я могу освободить тебя от твоего обета.
Квизиб раздумывал в тишине. Когда снова заговорил, стало ясно, что он пришел к решению.
– Тогда, видно, тебе по силам снять с меня обет молчания о разговоре, что был у Мадига с Касибом Воителем.
– Так ты что, знал тайну? – удивленно спросил Найл.
– Смертоносец-Повелитель наконец разгласил ее в ночь великой бури, когда мы с ним дожидались рассвета в Долине Мертвых. Катастрофа подточила его силы, и он хотел излить кому-нибудь душу. Поскольку я был единственным, кому он доверял тайну, я поклялся молчать. Но нет такой тайны, которую нельзя разгласить посланцу богини.
У Найла гулко застучало сердце. Но он сдерживал волнение и стоял молча, показывая, что не собирается неволить Квизиба.
Последовавший затем рассказ был изложен языком образов и ощущений. Поскольку сам Квизиб не был непосредственным участником событий, повествованию не хватало прежней четкости; но даже и этот, повторный, пересказ – вначале от Мадига Смертоносцу-Повелителю, затем от Повелителя Квизибу – был чарующе достоверным, ощущения словно передавались напрямую.
Квизиб поведал, как на Мадига и его товарищей, спящих в неглубокой лощине пустыни Канда, набросились в предрассветный час и оглушили прежде, чем они успели опомниться и оказать сопротивление. Лиц нападавших они не видели, поскольку пленникам сразу завязали глаза и предупредили, что убьют любого, кто попытается снять повязку. Наутро пленители исполнили угрозу и перерезали горло одному из пленников, Рольфу Колеснику, – он, как выяснилось, подглядывал под повязку.
Шесть дней они упорно шли по неровной, каменистой местности, пробираясь через воняющие гнилью болота. Их пленители говорили очень мало, даже между собой. На исходе шестого дня, когда уже свечерело, они остановились в травянистой долине: с расстояния до слуха доносился голос воды, – будто шумел водопад или река в половодье. Звук доносился издалека, но слух у Мадига был исключительно острый. Пленникам дали сладковатого питья, и Мадига вскоре стала одолевать дремота. Он впрочем, догадался, что напиток – дурманящее снадобье, и изо всех сил одолевал дремоту. Так что он еще бодрствовал, когда к их пленителям примкнула еще одна группа людей, пришедшая со стороны шумящего потока. Это было последнее, что запомнил Мадиг, прежде чем его сморил сон.
