Дядя не просто выбрал именно его из всех мальчишек-сверстников, чтобы передать знания. Он давал выпить на испытание особое снадобье. Мальчик засыпал, видел необычные сны. Надо было запомнить, пересказать их. И только он, один из всех, побывал глубоко под землей, в пещере, чувствовал невообразимый ужас, но прошел через нее. Где-то посередине – плоский камень, за ним сидело трое: человек-волк, человек-лиса и человек-мышь. На камне красный кувшин. Когда проходил мимо, страх не давал взглянуть. И чудовища спрашивали его ужасными голосами, спрашивали три раза: «Чей это красный кувшин?» Несмотря на охватившую немоту, что подчиняет себе в кошмарах, все же собрался с духом, крикнул им: «Это мой красный кувшин!»
«Хорошо, мой мальчик, – сказал эше. – Видно, ты отмечен знаком Мусы».
Но сам Химу не так хорошо умел читать предсказания по Письму. Мог, конечно, оживлять буквы. Если выдохнуть на них изумрудный дым таджотаджа, жуки-крестоносцы, выпущенные на волю, расползутся, замрут рядом с каким-нибудь знаком, символом. Но как разгадать, в чем намек, предупреждение? Ведь через них свою волю передает Старец.
Сам эше провел такой обряд, что обернулся коршуном – столкнул огромную скалу на отряд немецких горных стрелков, прорвавшихся сюда во время войны. Оставшиеся в селении старики и подростки загнали их в ущелье и перебили из ружей.
Раньше знания и опыт передавали долго. Да если бы они с эше только и сидели с утра до вечера, эше бы все говорил и говорил – это только на словах, – а надо сделать самому, попробовать, чтобы получилось. Собирали вместе травы, сушили, перебирали. Дядя готовил целебные настойки, притирания, отвары, лечил заболевших в деревне, в том числе и тех, на кого нашлют неизвестную хворь, колдовство.
Но времена теперь стали слишком изменчивы, торопливы. И отец Химу исчез, пропал в горах, когда проводил караван. Как и многие мужчины в селении. Крутанулась иззубренная лопасть войны, разметала прежних родственников. Многие стали заклятыми врагами. Смешаны, перепутаны ошметки судеб. Нет векового уклада, исчез смысл жизни их селения… Костистыми руками мужчин деревни, больше привыкших к ружью, чем к мотыге и заступу, когда-то были сжаты тайные тропы. Их род испокон веку жил ими, следя, чтобы течение контрабандных ручейков питало долины внизу. Выхлестнувшаяся теперь уголовная накипь, главари всех мастей пожелали установить свой порядок, изменить древние русла потоков, чтобы большая часть текла в их карманы, оседая весомым прибытком. Моторы стали мощнее, оружие скорострельнее, оптика видит сквозь ночь. И больше тонн взрывчатки можно затащить на верхотуру. Вертолетам не так страшна непогода, плохая видимость в пространстве, прощупанном локаторами, сжатом и накрытом радиосетью.
Оттого что-то необратимо сломалось в привычном механизме горного времени. Оно сбилось со своего круга. Обломки искореженных секунд, израненных минут, искалеченных часов осыпались, рухнули вниз, в долины… раня осколками людей, разрывая прежние связи. А кто будет его лечить и налаживать? Бинтовать повязками с травами, втирать мази, поить отваром и наговаривать древние успокаивающие слова?
Но им надо подготовиться, как-то продержаться до утра. Холод выгрызет сведенные голодом внутренности. И его рана… нужно вырезать этот жесткий комок, клок шерсти подземного. Иначе он прорастет ядовитыми щупальцами, впрыснет отраву в сердце. Все должен сделать Лифат, пусть он вырежет пулю.
Слушай, брат, знаешь, что сказал Старец? Он хочет живое сердце. И это твое сердце, Лифат. Ты готов, брат? Старец говорит через Письмо – с чужаками идет подземный, он вывел их на тропу. Только Химу улетит отсюда, держа в когтях сердце. Станет темнокрылым коршуном – и не будет преграды для крыльев, что темнее всех напитанных темным бинтов. Там, где он будет рассекать ледяной воздух, нужны два сердца.
Над Лифатом жужжало и роилось эхо полета недовольных злых пуль, просквозивших в этот день, но не задевших обугленную смертельным дыханием голову. Вот нож, Лифат. Сначала ты вырежешь свинцовый крючок, он засел в моей ране. Надо развести костер, прокалить лезвие.
Химу был готов к этому, но не Лифат… когда надрезав края раны, вырвал комок жестких перепутанных волос, клок шерсти подземного! Химу бросил его в пламя, оно вспыхнуло, все заполнили лохмы дыма. Тени демонов, сойдясь, плясали дикий танец.
Лифат провалился в сон, недоумевая перед увиденным – где пуля обернулась шерстью, а его брат Химу… что он делает? Разговаривает с Письмом? А жуки-крестоносцы в нем нашептывают, что Лифат должен умереть, сердце его жаждет Старец? Нет, брат, так не пойдет! Лифат, укрывшись с головой, почти не шевельнувшись, вытащил пистолет. Остается только сня…
Он еще только подумал об этом, но Химу стальным когтем, в котором ветер от реки и шелест трав, отражение облаков, парящих птиц, – размахнул ему горло от уха до уха. Старец никого не отпустит, если выбрал себе на заклание.
…Итак, времени осталось не много, – студентка-практикантка незаметно бросила взгляд на часы:
– Ваша классная руководительница, Энгельсина Сергеевна, просила оставить несколько минут в конце. Она придет, сделает важное объявление…
Шел шестой урок, литература, все изнывали от навалившейся тоски, сонливости и безразличия. Это не относилось, в общем, к уроку литературы, или к практикантке, или к тому, как она ведет… пытается вести урок. Ведь кто-то должен его вести? Уже самые остроумные шутники выдохлись. Но время «зависло», как компьютер, собранный скучными неинтересными людьми в невообразимой стране Скуке в конце месяца.
– Ну, может быть, почитаем что-нибудь? Что вы читали в прошлый раз? – неуверенно предложила она. В «прошлый раз» – имелось в виду, когда тоже вела очередная практикантка. Получалось, что Таисия Михайловна, настоящий учитель по литературе, вела через раз. Но школьники уже привыкли, что они как полигон для испытаний, и не замечали этого.
– В прошлый раз читали «Чапаева», – подсказала Лапышева. – Там вон книжечка в обложке, закладка в ней. Черточкой отмечено, где остановились.
Студентка нашла и перелистала книжку, выбрала нужное место и стала читать:
…Она поглядела на меня, повернулась к Чапаеву, и жемчуг сверкнул на ее обнаженной шее.
– Это и есть наш новый комиссар? – спросила она.
Голос у нее был чуть глуховатый, но приятный. Чапаев кивнул.
– Знакомьтесь, – сказал он. – Петр. Анна.
Я встал из-за стола, взял ее прохладную ладонь и хотел поднести к губам, но она не позволила мне сделать этого, ответив формальным рукопожатием в манере петербургских emancipe. Я чуть задержал ее ладонь в своей.
