предложил тот. – Но не такое, которое помешает отправиться в поездку на следующий день.
Утром в субботу, после завтрака, Дэвид отправился в сад – смести листву. В очередной раз выдался холодный, промозглый день. Сара вышла с шарфом на голове, в старом пальто, и помогла ему сгрести мокрые листья в кучу. Они разожгли огонь, и тонкая струйка дыма поднялась в неподвижный воздух. Щеки у Сары раскраснелись от морозца – минуло много времени с тех пор, как они делали что-нибудь вместе. Выглядела она просто прелестно, работа отвлекла ее от забот. Сара такая добрая, такая честная. У Дэвида все сжалось в груди от смешанного чувства вины и симпатии.
В половине первого Сара ушла готовить обед. Оставшись один, выкапывая из клумб засохшие растения, Дэвид размышлял: что же такого, черт побери, мог узнать Фрэнк? А может, он ничего не знает? Может, его хрупкий рассудок в конце концов не выдержал? Нет, едва ли, раз американцы хотят его заполучить. Ему ненавистна была мысль о том, что Фрэнку грозит опасность, что на него ведут охоту. Он сам уже много времени жил в опасности.
Вспомнилось, как они с отцом стояли на оклендском причале в 1946 году, дожидаясь посадки на корабль в Англию, когда истекло время его работы в Новой Зеландии. Сара ушла в дамскую комнату.
– Говорят, в Англии выдалась скверная зима, – сказал отец Дэвида. – Впрочем, когда вы туда попадете, она уже закончится.
– Да, мы перенесемся из лета прямо в весну.
– Оставайтесь здесь, Дэвид, – сказал вдруг отец. – В Англии дела идут все хуже.
– Папа, мы справимся. Мы с Сарой считаем, что это наша страна и мы должны жить там.
– Есть причина, сынок, по которой ты там жить не должен. Не в такие времена, – тихо возразил отец. – Здесь же она не играет никакой роли.
– Никто не знает. И узнать не сможет.
Отец вздохнул:
– Я часто думаю о том, что мать сказала тебе тогда. Перед смертью. Возможно, это было предупреждение.
Дэвид вспомнил, как он бросил прощальный взгляд на отца. Тот стоял на пристани, от которой отчаливал корабль, ветер трепал темные с проседью волосы. Дэвид поставил лопату и вернулся в дом.
– Похоже, слишком много наклонялся, спина болит, – сказал он Саре. – Думаю прилечь после того, как поедим.
За обедом Сара смотрела на него с сочувствием.
– Ты заработался, – сказал она. – Ступай наверх, а я принесу тебе чаю. Ляг на спину и согни ноги в коленях, это лучший способ.
Сара поверила ему, и Дэвид без всякой причины разозлился на нее – хотелось заорать, что с его чертовой спиной все в порядке. Но он пошел наверх и улегся в постель, приняв позу, которую она посоветовала. На столике позади него стоял телефонный аппарат – Дэвид поставил его в прошлом году, пояснив жене, что ему могут ночью позвонить с работы.
Сара принесла чай, Дэвид выпил его. Потом лежать с согнутыми коленями стало неудобно, и он сел на краю кровати, глядя через тюлевую занавеску на голые деревья и серое небо.
В десять минут пятого, когда за окном начало темнеть, зазвонил телефон. Дэвид ждал этого, но вздрогнул от резкой трели. Он схватил трубку:
– Кентон четыре-восемь-один-пять.
Несколько секунд никто не отвечал, потом раздался голос, тонкий и робкий.
– Это Дэвид Фицджеральд?
– Да. Кто говорит?
– Это… это Фрэнк. Фрэнк Манкастер. Ты меня помнишь, Дэвид?
– Фрэнк? Ну конечно. Сто лет не виделись. Как ты?
Дэвид говорил спокойным тоном.
– Ох… – В голосе собеседника прорезалась нотка отчаяния. – Я… у меня проблемы. Я нездоров.
– Мне очень жаль, Фрэнк. Искренне жаль.
– Я… ну это… я в психиатрической лечебнице. – Голос Фрэнка стал громче и наполнился тревогой. – Дэвид, мне жутко, жутко неудобно ни с того ни с сего обрушивать на тебя свои беды, но мне нужна помощь. Я тут в больнице, и есть проблема с оплатой… дело не в деньгах, у меня их полно, вот только я не могу их получить.
Фрэнк вдруг замолчал, словно был не в состоянии продолжать.
– Послушай, Фрэнк, я сделаю все, что в моих силах. Ты только скажи.
Голос в трубке снова задрожал и зачастил:
– Дэвид, меня признали сумасшедшим. Я не могу выбраться отсюда. Мне нужен родственник, который станет опекуном. Но мама умерла, а Эдгар в Америке, и с ним не могут связаться. Дэвид, ты не поможешь мне с этим разобраться? Больше у меня никого нет. Никого.
– Где ты?
– Больница «Бартли-Грин», прямо под Бирмингемом.
Дэвид сделал глубокий вдох:
– Послушай, Фрэнк. Я мог бы приехать завтра.
Дэвид говорил быстро, так как услышал шаги Сары на лестнице.
– Правда? Ой, я даже просить не смел…
Сара вошла и остановилась на пороге, вопросительно глядя на мужа.
– Я приеду, – сказал Дэвид, осторожно выбирая слова. – Это несложно, сел в поезд, и все. Когда пускают посетителей?
– Удобнее всего после обеда. Тут есть сестра, по имени Бен… В смысле, тут у нас медбратья, санитары…
Дэвид прервал его:
– Я приеду завтра. Часа, скажем… ну… в три. Нормально?
– Да. Да, просто замечательно. Ой, спасибо тебе. – Голос Фрэнка задрожал снова. – Я буду рад видеть тебя. Но мне так жаль… это же твой выходной. Я ведь даже не спросил, как ты и как твоя жена…
– Сара в порядке. Ну, до встречи. Сделаю все, что в моих силах.
– Спасибо, Дэвид. Мне пора, это больничная линия, а звонок-то междугородний.
– Ну хорошо. До свидания.
– До свидания, Дэвид. – В голосе Фрэнка чувствовалось громадное облегчение. – Спасибо тебе, спасибо!
Послышался щелчок. Дэвид выждал секунду, потом произнес в умолкший телефон:
– Отлично, дядя. Не переживай. Увидимся завтра. Пока.
Он медленно положил трубку и повернулся к Саре:
– Это дядя Тед. Он упал у себя дома и теперь лежит в больнице.
Гюнтер обвел взглядом гостиную в просторной квартире на Рассел-сквер. Был вечер пятницы. «Я могу провести здесь не одну неделю», – подумал он. Дом был викторианским, но интерьер – современным: ровные линии, прямоугольная мебель, на стенах – светильники в виде перевернутых раковин. Со всем этим контрастировали картины, сцены из немецкой жизни: типично дипломатический антураж. Взгляд выхватил морской пейзаж – колыхаемый ветром песчаный тростник на Балтике, серо-голубой, под высоким бледным небом. На горизонте виднелась одинокая парусная лодка. Это напомнило Гюнтеру поездки на взморье в его детстве.
В квартире имелась спальня с двумя кроватями, был и кабинет с большим письменным столом, где на подложке лежали блокнот и карандаш. В углу – фотография рейхсфюрера
