— Вы правы, Николь. Секрет изобретения известен мне! — согласился Анри, проводя рукой по голове, как бы желая отогнать от себя мрачные мысли. — Но, признаюсь, потеря аэроплана тяжела мне. Я его полюбил. Кроме того, механика никогда не будет в состоянии заменить нам этот «Эпиорнис», наполовину созданный природой. А теперь мы без всяких средств, безоружные в наводненной врагами стране. Как спасемся мы в другой раз от врага без «Эпиорниса»?
— Чему нельзя помочь, то надо терпеть, говорит одна английская поговорка, — сказал Жерар. — «Эпиорнис» мы не воскресим. К чему же напрасные сожаления? Постарайся обойтись без него!
— Ты прав, — вздохнул Анри. — Я рассчитывал, что мы прибудем в Моддерфонтэн часов в пять вечера. Теперь четыре. Так как нам придется добираться иным способом, мы достигнем места назначения не раньше, как через два-три дня. В течение этого срока мы непременно встретим какую-нибудь из воюющих сторон. Если мы попадем к бурам — имя Николь спасет нас; если наткнемся на англичан…
— Мы выдадим себя за туристов, приехавших осмотреть поле военных действий! — подсказал Жерар.
— Хороши туристы — без багажа, без слуг, без запасной смены белья!
— Ба! Всякие случайности бывают во время войны… А, впрочем, у меня есть деньги, — весело прибавил Жерар, вынимая из кармана туго набитый бумажник. — Хотя я и не отличаюсь бережливостью, я не истратил и двадцатой доли суммы, которую мне ссудил при прощании отец!
— Прибавь, что на Ледяном острове некуда было тратить денег, а то они не залежались бы у тебя… У меня тоже есть кое-что, — сказал Анри, вытаскивая свой портфель и заглядывая в него. — Лишь бы нам нанять какой-нибудь экипаж, и мы доедем до жилища вашей матушки, Николь!
— Одна я — нищенка, — отвечала девушка. — У меня ничего нет, кроме этого роскошного платья.
И она указала на свое поношенное темное платье, которое еще больше оттеняло красоту ее золотистых волос.
— Это не мешало вам помогать другим пленным! — воскликнул Анри.
— Да, да, мы много слышали о вас, Николь, — отвечал Жерар. — Знаем, как вы во всем отказывали себе, как исполняли самые грубые работы, чтобы заработать несколько ана на покупку фруктов или лекарств для больных, а сами умирали от голода и лишений!
— Я делала то, что делали и другие, — отвечала Николь, скромно опуская глаза. — Однако мне кажется, что я узнаю эту местность. Прежде тут было много ферм. Поищем, может быть, мы и найдем лошадей и повозку!
— Итак, идем? — сказал Анри, вздыхая. — Прощай милый «Эпиорнис»!
— Прощай, верный товарищ! — прибавил Жерар.
— Подождите! — сказала Николь.
Она встала на колени, взяла горсть пепла от «Лазурного Гиганта» и, взяв у Анри листочек из его записной книжки, завернула и надписала: «Драгоценные останки».
— Это для Колетты! — сказала она.
Ни одному из ее товарищей не пришло в голову улыбнуться такому сентиментальному поступку.
Путешественники пошли на восток. Полчаса шли они по опустошенной местности и наконец пришли к полуразвалившейся ферме, стоявшей посреди необработанного поля. На зов их вышла худая и грустная женщина с ребенком на руках. Она так ослабла и физически, и нравственно, что, казалось, едва понимала, о чем ее расспрашивали французы. Наконец она сказала, что может дать им повозку, если только они за это заплатят. В проводники она предложила им свою тринадцатилетнюю дочь.
— У нас больше ничего нет… даже хлеба, — сказала она, — если вы отнимете у нас и лошадь…
— Отнимем? — возмутился Анри. — Сохрани Бог! Скажите, сколько стоит ваша лошадь, мы тотчас же заплатим!
— Я такая же бурская женщина, как и вы, — прибавила Николь. — Я тоже всего лишилась во время войны!
— Неужели правда, барышня? И мы потеряли все напрасно! — с отчаянием проговорила бедная женщина.
— Как напрасно? — воскликнул Жерар.
— Разве вы не знаете печальной вести?
— Мы ничего не знаем…
— Говорят, что мир заключен и война окончена! Мы — английские подданные. Обещают вновь выстроить сожженные фермы, заплатить за понесенные нами потери. Но кто возвратит нам наших убитых мужей, сыновей? Разве такие раны можно залечить деньгами?
— Мир! — воскликнула Николь, бледнея.
— Не жалейте, Николь! — сказал Анри. — Вы сделали все, что было в человеческих силах, чтобы отстоять независимость! Честь спасена! Сознаюсь, я рад, что могу увезти вас подальше от этого кошмара. Вы храбро боролись до конца. Геройство маленького бурского народа никогда не забудется. Ободритесь, Николь! Поедем скорее к вашей матушке, которая страдает и плачет в одиночестве!
— Вы правы, Анри: надо покориться воле Провидения и благодарить его за спасение хоть немногих братьев-буров, оставшихся в живых. Но все же жаль сознавать, что все наши страдания пропали даром! Мы одержали столько побед, а теперь теряем свою независимость! Это слишком жестоко…
— Рано или поздно вы ее вернете, Николь! — горячо вступился Жерар. — Я не считаю вас побежденными. Англия должна заключить мир на почетных условиях, должна дать Трансваалю автономию. Вы же исполнили свой долг, и симпатии всех честных людей будут на вашей стороне!
Жерар по-братски обнял девушку.
Женщина провела путешественников через свой убогий дом, где жила одна со своими детьми. Крыша была наполовину сорвана, стены местами обвалились, сад и поле зачахли, необработанные. Вихрь честолюбия пронесся над скромным очагом и разрушил это бедное гнездышко навсегда. Четырех членов семьи расстреляли на глазах женщины.
— Вот тут! — указала она трагическим жестом на уголок двора. — Сначала они убили мужа, потом сына, зятя, а затем и дочь мою Анерль, за то, что она ругала солдат. А я стояла в кухне, у окна…
Она не плакала. Взгляд ее мутных неподвижных глаз, казалось, не видел ничего окружающего.
С болью в сердце путешественники молча шли за нею. Они прошли через холодную мрачную кухню — в ней давно не стряпали. На столе лежал кусок черного заплесневевшего хлеба и стояла чашка воды — должно быть, единственная пища несчастных. Истощенный вид ребенка и матери свидетельствовал о том, как плохо они питались в течение многих месяцев.
Фермерша приоткрыла ведущую во двор дверь.
— Розен! Розен! — позвала она. — Поди сюда! Сначала никто не отвечал. Затем кто-то зашевелился в кустах, отделявших двор от поля, и показалась тринадцатилетняя девушка, рослая и широкоплечая, как двадцатилетняя, европейской наружности, одетая в короткое и слишком тонкое платье.
— Поди сюда, Розен! — повторила мать. — Не стыдись, это добрые люди!
