прибавилось синяков.
— Карина пар спускала. Ерунда, скользящий контакт. Надо давать иногда пробивать защиту.
— Ты не боишься, что она сорвётся?
— Боюсь до усрачки. И не только за неё. Тут много кто может сорваться, ты знаешь.
— Я знаю. Но за неё ты отвечаешь лично.
— Плевать. Я за всех отвечаю. Не знаю, как они переживут мой уход. Не потому, что я такой хороший, а потому, что для них любые перемены — не к добру.
— С кем надо превентивно поработать, как ты думаешь?
— С Олюшкой точно, она эмоционально нестабильна, может впасть в депрессию. Но она хоть не суицидница, порыдает дней несколько, откажется от еды, но ей это только на пользу. Потом проголодается, и природа своё возьмёт.
— Считаешь, её можно скинуть на Клюсю?
— Да, у них неплохой контакт. Наверное, на контрасте. А вот Артура мне придётся самому обрабатывать, он Клюсю боится.
— Он всех боится.
Артур жил с отцом, но тот стал, как тут говорят, «покляпым». Жертва, так сказать, «неизвестного нейротоксического агента». Великого Балия откапывал. Попал под лечебную программу Кобальта, лежал у Микульчика в капсуле, в вирт-терапии, но поправлялся медленно или вообще никак. Увы, не всех удалось вывести, у некоторых повреждения психики оказались слишком обширными. А Артур, бестолочь такая, оказался мальчиком шустрым, пронырливым и сообразительным. Пробрался в клинику — что несложно, её и не охраняли до тех пор толком, — и как-то уговорил своего вирпа (тогда ещё были вирпы) подключить его очки (тогда ещё были очки) к отцовской капсуле. Думал, что тот его в своём бесконечном сне увидит, узнает и сразу себя вспомнит.
Неизвестно, что именно увидел Артур, но Микульчик с ним помучился с полгодика, вывел из ПТСР и отдал мне. А он в первую же ночь повесился. Хорошо, Нетта среагировала, даже сознание потерять не успел, как я его снял. Было ещё несколько неуспешных попыток — и не потому, что он не старался. Потом я начал с ним гулять. Сначала пешком, потом заставил бегать — и угадал. Он, как говорят легкоатлеты, «разбегался» — стал получать эндорфины в процессе. Вскоре я уже не мог за ним угнаться, Арти взял серебро в федеральном молодёжном зачете. И всё равно — то, что он там, в этом чёртовом Кобальте словил, так и сидит в нём, как невзорвавшаяся мина. С ним точно надо разговаривать, он плохо переносит перемены.
Мы с Неттой накидали список — с кем непременно надо говорить мне, кого можно сбросить на резковатую, но авторитетную Клюсю. Королеву влюблённых в неё через одного мальчиков и млеющих от её крутизны девочек.
Остальных я скрепя сердце решил предоставить самим себе. Они если и распереживаются, то без последствий. Я надеюсь. Так-то у любого подростка может на ровном месте крыша внезапно отъехать ненадолго. Чисто покататься и назад. Возраст такой. Но к этому я уже привык. Надеюсь, Эдуард тоже. Кстати…
— Нетта, а откуда это белокурое чудо вообще высралось так внезапно?
Вирп давно уже научилась понимать мои формулировки.
— Не так уж внезапно, — материализовала себе очки и гроссбух. Очки ей очень идут, и она этим пользуется. — Двадцать шесть лет, высшее педагогическое, психология и социология детских коллективов, входит в комиссию горобраза, заместитель начальника муниципального управления по образованию.
— Слушай, солнце моё, — озадачился я, — а почему я его до сих пор не видел? Если он зам того жабосвина, который у нас рулит образованием, то я должен был с ним пересечься раз сто. На совещаниях, мероприятиях, проверках… Но я вообще не помню, чтобы у Пергищенки был зам. Секретарша у него есть, и готов поспорить, он её пялит. Она такая, ебабельная. Но заместитель? На кой хер ему заместитель, если у него должность — щёки надувать? С этим он и сам справляется. Остальное давно в Кобальте всё…
Современная система вирт-образования, которую некоторые проклинают, а некоторые превозносят, имеет одно неоспоримое преимущество — большую часть чиновников разогнали к чёртовой матери, отчего качество преподавания резко возросло. Когда нет ограничения по численности класса, хоть всю страну на урок собирай, то можно позволить держать для этого лучших лекторов. А домашние задания, проверки успеваемости и прочую лабуду отдали кобольду, у него голова электрическая. У нас в «Макаре» из живого преподавания осталась только физкультура (я) и рисование (Мила, два часа в неделю, для желающих). Мне вменялось в обязанность реагировать, если кто-то не справлялся с программой или откровенно динамил учёбу, но в остальном Кобольд рулил сам и рулил отлично. По сравнению с тем, как учили меня, — праздник каждый день. По крайней мере, никто не ведёт уроки с бодуна, а то и опохмелившись на перемене.
— Не знаю, — признала мою правоту Нетта, — действительно странно, что вы с ним умудрились никак не пересечься.
— Мне про него никто даже не рассказывал, хотя про такую личность непременно должны сплетничать. Забавненько…
Ладно, кто там у нас первый? Артур? Зови.
— Тондоныч? Звали?
Ещё один упёртый. Весь в наскальной живописи и не убирает. Не потому, что меня не уважает, а потому что позиция. Я могу только догадываться, что означают картинки на руках, плечах и груди Артура. Догадки меня не радуют, уж больно мрачный арт он выбрал.
— Заходи, есть разговор…
***
Через пару часов я поговорил со всеми, с кем хотел, и был уже близок к суициду сам. Не знаю, что хуже — откровенные истерики или мрачное окукливание внутри покрытого пассивно-агрессивной инфографикой тела. Подростки теперь реагируют на стресс как хамелеоны — шкуркой. Покрываются сарказмом, отрицанием, гневом и отторжением, выраженными в графической форме. Я-то всю жизнь обходился двумя-тремя выражениями лица…
Теперь ушибки.
— Рита?
— Заходите, Тондоныч. Знаете, какое-то напряжение вокруг вас. Что-то происходит, да?
— Попроисходит и пройдёт. Ты-то как?
— За меня не бойтесь. Что бы с вами ни случилось, мне не станет хуже. Буду так же, шаг за шагом, возвращать себя себе.
— Это очень правильно, Рит.
— Я очень хочу вернуться. И я справлюсь. Но лучше бы с вами, чем без вас. У вас руки хорошие. Погладите?
— Конечно, Рит.
Лучше бы у меня была хорошая голова.
***
Сложный момент дня — капсула. Сегодня Борис. В вирте он, как ни странно, менее
