Я ответил шепотом, под видом шутки:
— Погас… Потушили. — И вспомнил о главном признаке посланца богов: — Мои глаза, как они?
Демарат повел бровью… и ответил в голос, на латыни:
— Этого никто не должен знать… До самой твоей смерти.
Рука его, холодная и крепкая, легла мне на плечо, мы остались друзьями и, может быть, немного заговорщиками.
Аттила принял меня, как только я вновь облачился в варварские одежды.
— Ты должен был вернуться, но не так скоро, — сказал он те же слова. — Последний соглядатай…
За моим ответом направление разговора изменилось, так как моя слегка ухоженная в гуннской эпохе рана была припрятана.
— Я не ошибся, — сказал Аттила. — Что у тебя с глазами?
Мы с Демаратом выразили почтительное недоумение.
— Ты, — Аттила навёл на меня перст указующий, — послан ко мне. — И он перевёл перст на себя, в разинутый рот золотого льва, сочно вышитого на груди в виде большого медальона-фалеры. — Ты нигде не нашел Мага Эона.
Он сделал жест, будто помешал небрежно рукой весь необъятный Хаос, кишевший вокруг его дворца.
— Это так, базилевс, — не дрогнув, ответил я.
— Теперь мы будем искать его вместе, — грозно выговаривая каждое слово, сказал Аттила. — Сядь здесь.
И он посадил меня на раскладной табуретик, по правую руку.
— Стратег, ты привел ко мне верховного прорицателя, — сообщил он Демарату. — Ты свое дело сделал.
Демарат склонил голову с эллинским достоинством… и словно подмигнул мне своим чистеньким большим пальцем правой ступни.
— Базилевс, я не уверен, что способен оправдать твое доверие, — блюдя должностную честность, признался я, когда шаги стратега стихли за дверями.
— Не твое дело оправдываться, — миролюбиво поморщился Аттила. — Свою силу ты уже показал. Довольно. Раз-другой в год ты будешь говорить «да» или «нет». По желанию. Как подскажут тебе боги… Или брюхо. — Тут он в самой величественной Зевсовой позе гулко пустил ветры. — Так будет «да». Разумеешь, великий прорицатель?
Я вышел из дворца очень сытый, чуть-чуть пьяный и — совершенно равнодушный. Никогда — ни до, ни после того дня — я не погружался в столь всеобъемлющую наплевательскую нирвану. Даже Нисе не обрадовался, а кто другой за все эти никчёмные тысячи лет хоть раз кинулся мне на шею и так сердечно пустил слезу. Я только спросил ее между прочим:
— Что скажет Демарат?
— О! Демарат тебя тоже очень любит! — отпустив меня, взмахнула руками Ниса. — Ты как он. Пойдем, у нас теперь очень просторно. Я приготовлю тебе ложе.
— Сожалею, Ниса, — ответил я, ни о чем в ту минуту не сожалея. — Отныне я — цепной пёс базилевса. Вернее, собачка на шелковой подушке.
Ниса отступила на полшага и побледнела:
— Раб?! Он раба из тебя сделал?!
Моя усмешка сразу успокоила ее — видимо, она хорошо знала, как усмехаются рабы.
— Кем он взял тебя?
— Верховным прорицателем.
— Жаль… — протянула Ниса, но глядя уже уда-то в сторону.
И вдруг взмахнула руками и пронзительно крикнула.
Я оглянулся: какой-то коряжистый карлик, окутанный клочьями разноцветного меха, убегал, петляя меж кибиток.
— Стоит и таращится, — смеясь, сказала Ниса. — Я пугнула: сожжем тебя, как крысу. Ты ведь можешь их всех сжечь?
— Могу… если получится, — уклончиво и постно соврал я.
— Всех-всех? — Ниса обвела рукой весь притихший табор.
— Всех-всех… — пообещал я.
…Первые «нет» и «да» верховный прорицатель проедал авансом целый год.
И весь год я благодарил судьбу, что Аттила не разменивает мои гимназические познания в Истории по мелочам. Он неспроста выдерживал «посланника богов».
Наконец, пятнадцать веков назад, весной четыреста пятидесятого года от Рождества Христова, владыка гуннов ввёл меня в свои сокровенные покоим, где дюжина светильников почти с электрической яркостью освещала три кубка. Три кубка — золотой, серебряный и бронзовый — сверкали, до краёв наполненные кроваво-алым вином.
— Разумей! — повелел Аттила, прищурившись по-сфинкски.
«Ты все пела, это — дело…» — подумал я, проведя год в необременительной компании Демарата.
— Я могу предположить, базилевс. Здесь три империи.
— Твое слово, — с угрожающим спокойствием проговорил Аттила. — Не ошибись. Не прогневай своих богов.
Он положил указательный палец на край золотого кубка и как бы невзначай коснулся жидкости. Я видел: алая жидкость содрогнулась. Одна трусливая жилка дрогнула в моей утробе… слишком настырно я доказывал себе, что перестал страшиться смерти… вновь порочный круг гордыни…
— Нет, — невольно потянул я время… и неспроста.
Перст Аттилы поднялся и лег на серебряный кубок.
— Нет, — осмелел я.
Перст владыки оставил серебро и лёг на бронзу.
— Не торопись, — тихо-тихо повелел Аттила.
Тут я совсем обнаглел:
— Если бы кость кидал я, то и в третий раз сказал бы «нет».
— Ведь ты послан ко мне, — участливо напомнил Аттила, ему не нужен был прорицатель, обнаглевший от страха. — Ты должен знать, что будет.
— В этом кубке, хоть он и дешевле остальных, крови не меньше, чем в первых двух, — осторожно уклонился я в существо, а не в даты.
— Даже больше, — сверкнул одним оком Аттила, а другое его око было глубоко и темно… где-то уже видел я эту тьму… — Больше. Но и в этом кубке мое вино, во всех трёх — будет моим, и — в этом. Но в этом больше. Раз так, должен сказать ты!
«Изменить Истории?» — потерялся я.
— Ты должен сказать, — велел Аттила. — Ты всего лишь посланник, гонец того, что уже случилось.
Передо мной был царь гуннов или маг, или сам князь мира сего, знающий, откуда и зачем я украден… Но чего я испугался в то мгновение? Какой новой бездны?
— Ведь ты всего лишь посланник, верно? — Аттила добавил в свою реплику каплю сомнения… и этим-то поймал меня!
— Да! — подтвердил я и содрогнулся: вот он и поймал!
— Да! — в голос возвестил Аттила, вырос на голову, засветился весь электрически и поднял бронзовый кубок со стола. — Да! Сошлось! Ты — хороший прорицатель. Здесь — Тулуза!
Я опешил.
— Пью Тулузу! — возгласил Аттила. — Верховный прорицатель, в награду за опасный труд — насладись Римом.
— Римом? — сплоховал я, но вне воли и всякого разумения протянул руку, будто за рукав потащил ее кто-то незримый, к кубку из серебра.
— Стоишь на талант дороже своей цены, — изрёк похвалу Аттила. — Очень догадлив.
Изящный, как цветок лилии, сгусток тяготения — вот чем оказался этот кубок. Одной рукой я мог только повалить его, двумя — оторвать от стола. Аттила держал Тулузское королевство готов на отлёте, невесомо, как бокал с шампанским.
