С этими словами Савич раскрыл створки шкафа, вынул целую кипу папок и стал читать.
- В те времена появился в Славске и стал преподавателем закона божня в гимназии отец Митрофан. Митрофан Кузьмич Успенский. У отца Митрофана - жена, пять дочек, теща, его сестра и еще сестра жены.
Савич с видимым удовольствием перебирал старые папки.
- Читаю материалы, - увлеченно продолжал Савич. - Иоганн Шлезвиг, учитель немецкого языка. Иоганн Петрович Шлезвиг кончил университет во Франкфурте-на-Майне... Поражал горожан Славска точным, аккуратным и размеренным строем своей жизни. Преподавал немецкий, а также заведовал гимназической библиотекой.
- Довольно, Гавриил Игнатьевич!
- Пожалуй. В делах - ничего. А вот легенда есть. По этой легенде француз мосье Пьер в своем длинном черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, по утрам на заре уходил в лес и там играл на флейте.
Савич неожиданно оборвал свой рассказ.
- Припомнил! Фамилия француза была Лорен.
- Пьер Ги де Лорен! - вскричал я. - А знаете ли вы, что в Гвиане был свой добрый доктор, ихний Гааз. Так, выходит, он, тюремный доктор Ги де Лорен, дал свое имя беглому каторжанину Феликсу Рамо. А тот пробрался в Россию и был у вас учителем французского языка.
- Изрядно! - тихо проговорил Савич. - Еще одна удивительная история в нашем Славске.
ПРЕРВАННОЕ ЗАСЕДАНИЕ
Опять в Москве. Только что вернулся с Главного почтамта. И вдруг звонок. Открываю парадную дверь.
- Вам телеграмма. Распишитесь.
Смотрю откуда - из Славска. Подпись - Савич.
Что такое? Читаю еще и еще: "Нашел интересные материалы. Срочно приезжайте. Савич".
...Было уже совсем светло, когда автобус, дребезжа и подпрыгивая по булыжникам, появился на центральной улице Славска.
Автобус подъезжал к гостинице.
Я бросил чемодан в маленьком номере. Наскоро умылся, спешно позавтракал. Через двадцать минут я уже мчался в музей при школе, которая когда-то была гимназией. К Савичу.
Постучал. Старый сторож открыл дверь. Узнал меня. Пропустил вперед:
- Сюда, проходите.
Я очутился в светлом вестибюле.
- Гавриил Игнатьевич приходит всегда в девять часов, продолжал старик. - А сегодня его доклад в исполкоме слушают. Он допоздна вчера в музее все писал. Сказал - сегодня его не раньше одиннадцати часов ждать. А вы проходите - там учительская отперта. Или в музей, если пожелаете.
Сторож тихо удалился.
Я не спеша шел по длинному коридору. Заглядывал в классы. Еще пахнет краской, олифой, известкой после летнего ремонта. Блестят выкрашенные полы. От стен веет свежей побелкой.
И во всем здании стоит тишина. Никого нет. Пусто? Одиноко? Ничуть. Нет ни ощущения заброшенности, ни пустоты. Все заполняет тишина. Тишина ожидания. Ждут стены - когда же на них повесят карты, картины, диаграммы. Ждут парты - когда за них сядут школьники. Ждут черные классные доски - скоро ли их покроют буквы и цифры, выведенные старательным детским почерком.
Я вошел в учительскую. Опустился на диван.
Нетерпение томило меня. Узнать что-либо о судьбе Рамо это, может быть, узнать еще что-либо о погибшем Веригине...
Сколько времени? На моих часах 9.30. Значит, ждать еще самое малое полтора часа.
Я уселся поудобнее. Что ж, буду ждать... Я смотрю из широко раскрытого окна в парк. Лето уже в закате. Липы в парке давно отцв-ели. Но запах лип еще будто бы стоит в воздухе, запах бархатный, с глубоким золотисто-лиловым отливом, густой, добродушный, чуть сонный.
Да! Ведь окна классов школы все лето были раскрыты в парк. И пока липы цвели, запах плыл, все плыл в классы и коридор. Его не пускали запахи крашеных полов, известки, цемента, олифы. Но он шел. Этот запах спрятался где-то в темных углах подвалов, за перекрытиями и стропилами чердака и под корешками тысячи книг из школьной библиотеки.
Но придет зима. Закрутит, завертит февральская вьюга свои снежные хлопья. Шорох снега, вой вьюги, визг пушкинских метельных бесенят... Все кругом белым-бело.
И как неожиданно закружится голова у того, кто случайно в такой день заглянет в подвал, на чердак или раскроет книгу, где спрятался запах давно отцветших лип!..
... Короткая стрелка моих часов подходила к десяти.
Телефон, прикрепленный к стене, зазвонил упорно я долго. Вереница нескончаемых звуков. Я взял трубку:
- Алло! Школа. Вам кого?
Голос женщины, молодой, но суховатый, сдержанный:
- Не вы ли приезжий из Москвы?
- Да!
- Ждете товарища Савича?
- Да! Жду Гавриила Игнатьевича. Кто говорит?
- Технический секретарь исполкома. Все переменилось. Не ждите...
- Что такое? Не понимаю.
- Передаю трубку. С вами будет говорить председатель исполкома товарищ Афанасьев.
- Хорошо. Слушаю.
- Товарищ! Случилась беда. - Голос Афанасьева звучал глухо. - Гавриил Игнатьевич Савич... скончался. В старину называли разрыв сердца... теперь называют инфаркт. Но дела не меняет... Доклад не состоялся... - Голос предисполкома оборвался. - Простите...
В телефонной трубке слышно было прерывистое дыхание Афанасьева. Он, видимо, хотел что-то еще сказать. Не смог. В телефоне щелкнуло.
Что делать? Я бессмысленно ходил взад и вперед по вестибюлю. Машинально вытаскивал телеграмму. Снимал и клал на рычаг трубку телефона. И все не принимал смерти того, кто вызвал меня в Славск! Так ждал, так ждал меня. А смерть распорядилась по-своему.
Не помню, как я вышел из музея. Как добрался до исполкома.
А когда секретарь Лена - с модной прической (лица ее совсем не помню) - отметила число, день отбытия моего из Славска и поставила печать, я почему-то стал ее благодарить много раз и поцеловал ей руку... А она резко выдернула руку и сказала:
- К чему это, товарищ!
До отхода автобуса из Славска оставалось еще два часа.
Напротив райисполкома видна свежая вывеска парикмахерской. Побриться, что ли, перед дорогой...
В ПАРИКМАХЕРСКОЙ ГОРОДА СЛАВСКА
Легкий взмах белой салфетки над креслом. Широкий, радушный приглашающий жест старика парикмахера.
- Садитесь, я вам рад! Откиньте всякий страх, и можете держать себя спокойно.
Я уселся в кресло.
- Эх! Забыли нынче Апухтина! А я, чуть новый клиент пожалует, каждый раз вспоминаю эти строки про сумасшедшего из Апухтина.
- Я, что ль, по-вашему, сумасшедший из Апухтина?
- Простите! Но ведь эти слова нормальные, добрые... Итак, стричься, бриться, мыть голову, будем молодеть, хорошеть!
И старик парикмахер, осмотрев меня внимательным взором, потрогал двумя пальцами кончики своих седых, тугих усов, лихим штопором устремившихся к потолку. Парикмахер стал усиленно мыть руки... А я, глядя на него, подумал: эти усы а-ля Вильгельм II, этот костюм, покроя вольного и широкого, весь облик парикмахера в Славске Макара Ивановича Колокольчикова являет собой как бы картину десятых годов нашего века.
