Ее отчаянная щедрость вконец ошеломила Илью.
Он долго и крепко спал. Проснулся в четверть десятого и, решив, что весь день будет отдыхать, отправился в сад.
В кафе, несмотря на поздний час, было многолюдно.
— Брат Илья, — окликнули его с крайнего столика. — Садись к нам.
Он узнал Драгнева и обрадовался. Как-то так получилось, что после прибытия на Станцию Илья с болгарином ни разу больше не встречался.
— Здравствуй, Калчо.
За одним столом с Драгневым сидел Крайнев. Федор Иванович был хмур. Возле его бокала лежала «пуговица» проектора, над ней дрожал и переливался перламутровый шар голографического объема. «Запись кончилась, а он даже не замечает», — подумал Илья.
— Редкое зрелище сейчас будет, — лукаво прищурился капитан «Бруно». — Бой титанов, сражение былинных богатырей… Или же новейший вариант «Преступления и наказания». Учтите, Илья, у руководителя Станции тоже солидные полномочия.
— Достоевщина отменяется, Калчо. — Илья наугад нажал несколько клавиш синтезатора. Он понял, что на Станции уже каким-то образом узнали о ночном эксперименте. — Будет дружеский завтрак и краткое объяснение.
— Я отказываюсь вас понимать, — не выдержал Крайнев. Лицо его побагровело от сдерживаемого гнева. — Вы проповедуете благоразумие и осторожность. Вы требуете их от нас, а сами… Тайком! Какие-то гонки с амебами… Да вы хоть представляете, чем это могло кончиться? Для вас, для всех нас. Ну что это за цирк?!
Крайнев сердито ткнул «пуговицу». В объеме изображения закипело знакомое желтое варево, и три зловещие черные тени начали смыкать кольцо вокруг крошечной фигурки в скафандре.
— Это не гонки, Федор Иванович, — негромко, но твердо сказал Илья. — Какие могут быть гонки? Да мне на этих тварей глядеть тошно. А вот что тайком — виноват. Дело, сами понимаете, рискованное. Не хотелось мне да и не мог я ни с кем из вас делить ответственность. И ожидать две недели тоже не мог. Слишком уж активизировались амебы.
— Ничегошеньки не понимаю, — Крайнев помотал головой, выключил «пуговицу».
— Остальные, наверное, тоже? — спросил Илья и протянул руку. — Федор Иванович, позвольте ваш браслет связи. Я объясню сразу всем.
Кратко и четко он изложил цель эксперимента, упомянул о своем «завещании» с приказом об эвакуации на случай выхода амеб в открытый космос, а в конце сообщения заметил:
— Только не обвиняйте себя в беспечности, друзья. Каждый из нас делает свое дело. Повторяю: Службу Солнца интересует не только гармония личности, но и, прежде всего, гармония общества. А в данном случае и того больше — безопасность его. Вы изучаете Окно как явление, в целом. Меня же интересует одна деталь. Насколько оно опасно для людей.
За столом воцарилась тишина.
— Это серьезно… — пробормотал наконец Драгнев и поднялся. — И неожиданно. Никогда даже не задумывался…
Он ушел. Крайнев упрямо покачал головой:
— И все же так нельзя, Илья. Нельзя одному! Мы бы обязательно что-нибудь придумали. Эх, пора Службе Солнца тобой заняться, пора.
Чуть легче стало. Самую малость. Боль вытекает из меня тонким ручейком, а внутри ее море бездонное, просторы немерянные… Мама, ты пришла? Спасибо, мамочка. Посиди возле меня. Нет, нет, только не прикасайся ко мне. А то вдруг и на тебя выплеснется эта проклятая, тоскливая боль. В ней можно утонуть, мама… Четвертый раз, четвертый раз я выплываю, выкарабкиваюсь, выживаю. Это так страшно, что я каждый раз схожу с ума. Не потому, что боль такая острая, нет. И даже не потому, что она безбрежная. Да, да, она не вмещается в моем маленьком теле, ей не хватает клеток, она разливается так широко… Теперь я понимаю, почему о ней иногда говорят — беспредельная. Нет ей предела, мама, понимаешь? Но я не потому схожу с ума. Все, что можно описать словами, можно пережить. Меня убивает то, что эта боль качественно иная — чужая. Я чувствую это ежесекундно, всеми аксонами и дендритами, всей нервной тканью. Бедная нервная ткань! Она не признает, не принимает, она несовместима с тем, что обрушивает на меня Окно. Это нечеловеческая боль, мама! Не от человека!
…Еще отпустило.
Красный свет каюты напоминает кровь, которую сердце как-то умудряется проталкивать в спазматически сузившиеся сосуды. Не хватает только, чтобы главный врач Станции умер от кровоизлияния в мозг… Ты уже уходишь, мама? Ладно. Значит, мне в самом деле лучше… Илюшенька, ангел мой, хранитель! Где же твои большие и добрые руки, которые умеют снимать боль?
Глупая я, глупая! Господи, до чего же глупыми бывают женщины в третьем тысячелетии. Почему я так боялась тебя, милый? Почему? Неужто только из боязни, что ты, узнав правду, отправишь меня с «Бруно» на Землю? Или я боялась другого? Того неизбежного вопроса, который возникнет, расскажи я всю правду: «А какая, собственно, связь между хаотической информацией Окна и чужой болью?..» Все! Дальше молчать нельзя. Не могу! Я не знаю, какая может быть связь, здесь все так странно, ответов на этот вопрос тысячи, но у меня нет больше сил… Нет их. Кончились. Будь проклято это Окно и его Боль!
Полина с трудом поднялась.
Ее мутило, перед глазами все колебалось и плыло. Неуверенно ступила раз, другой. Затем, догадавшись, выключила поле гравитации и неуклюже выплыла в коридор. Несколько минут безжизненно висела в воздухе, соображая, где же искать Илью.
«Командная рубка… — подумала наконец. — Если не он… Там всегда есть люди».
Она вошла так тихо, что ее даже не заметили. За бортом Станции стоял полный штиль — в желтой мгле центрального экрана плавало всего несколько амеб. Однако исследователи, расположившись в креслах, разговаривали именно о Простейших. Крайнев увлеченно доказывал, что, узнав сущность амеб, они фактически определят роль Питателя в этой энергетической системе, а отсюда вытекает…
«Боль вытекает, как вы не понимаете этого», — сцепив зубы, подумала Лоран. Она покачнулась от усталости и боли, тихо позвала:
— Брат Садовник!
Илья обернулся первым, остальные — за ним.
— Что с вами? — вскочил встревоженный Крайнев. Полина жестом остановила его.
— У меня заявление для представителя Службы Солнца. — Она поискала точку опоры, но не нашла и решила сказать все быстро, очень быстро. — Три моих прежних отчета о сеансах приема хаотической информации полностью выдуманы. Каждый раз я чувствовала боль. Огромную, ни с чем не сравнимую, чужую нечеловеческую боль! Если можете, простите мой обман…
Она почувствовала, что падает, но в последний миг Илья подхватил ее на руки. И боль, будто ей, наконец, открыли шлюзы, выплеснулась, ушла в эти огромные сильные руки.
