Мальчик рос быстро, увеличиваясь, так сказать, в габаритах физических, возрастала и его привязанность к «папе». Мне довелось близко наблюдать содружество старого и малого не один год, и вот что удивляло: Робино никогда не повышал голоса на детей, он вообще не слишком много с ними разговаривал, но постоянно втягивал ребят, особенно Павлика, в совместную игру-работу, а позже — в работу-игру и, наконец, в настоящее дело. Около «папы» Павлик стремительно набирался недетской независимости. Он рано научился пилить, строгать, ремонтировать какие-то хозяйственные предметы. Конечно в свои семь-восемь лет он оставался ребенком. Только этот ребенок был хоть и маленьким, но рукастым, самостоятельным мужичком. Как только Павлик смог дотянуться до автомобильных педалей, Робино усадил его за руль и буквально за три дня научил управлять машиной. А на четвертый день парнишка подвергся суровому испытанию. Известно, начинающие автомобилисты имеют склонность к езде на повышенных скоростях. Вроде бы всякому понятно, чтобы давить на педаль газа большого ума не требуется, но… Так вот, Робино подъехал к березовому перелесочку, что примыкал к летному полю, освободил место за рулем и сказал Павлику:
— Давай! Поперек рощи… до оврага доедешь, развернешь машину и назад — сюда. Я подожду здесь.
И десятилетний Павлик поехал до оврага и обратно. Один.
Со стороны кому-то могло показаться, что Робино излишне суров с детьми. Он и на самом деле не сюсюкал с ними, не приседал перед малышами, так сказать, на корточки, не очень обцеловывал их подросших, только не из-за черствости душевной, а в силу своего особого понимания, что есть настоящая любовь. Соучаствовать, действовать и мыслить вместе — это главное, полагал Робино, это и есть любовь без притворства и самообмана.
АВТОР: Сколько календарей сменилось в моем бутылочном дворце, считать не будем. Суть не в том. В бутылочном доме мы не столько жили, сколько пользовались им. Чаще — летом, реже — зимой. Женская половина семьи относилась к дому без особого почтения, а вот мы с Павликом очень уважали это сооружение и всячески старались его усовершенствовать и украсить. Никаких особых раздоров с нашими женщинами не возникало. Просто жили и там и там, в московской трехкомнатной квартире и при аэродроме.
В ту пору, о которой веду речь, девочки наши остались в городе, а мы под охраной заматеревшей овчарки, некогда подаренной «Рязанью», ее звали — Рекс, находились на ближних подступах к летному полю. Я еще летал, хотя по всем нормам полагалось уже и честь знать. Теоретически все было ясно, как дважды два, только уходить с летной работы на самом деле — это все равно, что вылезать из собственной шкуры. Но день был назначен, день подкрался, день этот пришел.
Мы поднялись чуть свет в тот день и сразу, не мешкая, отправились на аэродром. Легкий ночной туманец лениво сползал с летного поля. На траве лежала искристая, прохладная роса, ветра совсем не было. С поля тянуло тончайшим, совершенно особенным аэродромным запахом. Не скажу, будто чувство умиротворенности, излучаемое всем окружающим, охватило меня. Решение было принято, это верно, но оставалось еще его исполнить.
— Как настроение? — спросил я Павлика.
— Настроение? Настроение — бодрое. Идем ко дну… — с некоторых пор он старался острить во что бы то ни стало, к месту и не к месту. — А если серьезно, нормальное настроение.
Машина была готова. Механик прогрел мотор и, когда мы подошли к стоянке, он принялся снимать струбцинки с элеронов и с хвостового оперения.
— Осмотри машину, Павлик.
— Есть! — И он пошел в обход самолета — от винта, вдоль правой плоскости и дальше, как предписывало наставление по производству полетов.
Механик, старый авиационный волк, подмигнул мне, дескать, не слишком ли строго с мальчишкой обходишься?
В ответ я отреагировал какой-то глупостью, вроде: «Тише едешь — дальше будешь!» или: «Всякий полет начинается на земле…».
Солнце едва приподнялось над березовой рощицей, и мы полетели.
Конечно, это было полнейшее самоуправство с моей стороны, но ждать дольше я не мог: не сегодня, так завтра меня непременно спишут с летной работы, довод будет простой, как мычание, — не может человек летать вечно, не полагается! Если спрошу, а почему все-таки не полагается? Мне разъяснят: в твои годы и сердчишко может отказать в полете, и зрение подвести, что тогда ты станешь делать?
Странно все-таки. Восьмидесятилетние автомобилем управлять допускаются. И никто не поднимает шум — а если его инфаркт за рулем догонит?!
Но теперь все слова — в сторону.
Мы летим. Павлик пилотирует нежно, неторопливо, я не вмешиваюсь, только наблюдаю. Забавно: стоит мне только подумать, а пора бы приподнимать носовое колесо, как мой двенадцатилетний учлет тихо подбирает ручку управления на себя. Скорость? — это я у машины мысленно спрашиваю, не у Павлика, и самолет тут же отвечает: нормальная скорость. Молодец паренек, не зря я его с такой надеждой учил… и усмехаюсь мысленно же — по инструктору — ученик! Так и должно быть в нашем деле.
Полет по кругу занимает шесть минут. Много ли? Смотря по каким, я бы сказал, по обстоятельствам. Для меня в шесть минут этого контрольного полета вмещается все — и прожитое, и оставшееся.
Приземляется Паша с небольшим перелетом, он чуть опоздал полностью затянуть газ. Но я решаю ничего не говорить: погрешность столь незначительна, что нет смысла лишний раз капать на мозги человеку.
Винт вертится на холостых оборотах.
Вылезаю из кабины и, склонившись к Павлику, спрашиваю:
— Сам полетишь?
Он смотрит на меня с недоверием, будто сомневается — не ослышался ли.
— Я? Один?
— Делай так все, как сейчас со мной делал. Не спеши. Спокойненько. Ну, готов?
— Готов!
И он полетел. В плохих романах случается прочитать, как в решительную минуту перед мысленным взором героя прокручивается с невероятной скоростью вся прожитая жизнь. Признаюсь, и у меня было колоссальное искушение, вильнув в сторону, напомнить, как сам я в начале войны вылетал на боевой машине, как потом шаг за шагом дрессировал себя, становясь настоящим профессионалом, но… я цыкнул на себя. Обещано было писать только правду, так и не фокусничай! Павлик полетел и я медленно осознавал — может быть именно так и начинается вхождение в вечность. Мое — понятно!
A.M.: Здесь автор попросил меня на время выключить магнитофон. Ему, как я понял, нужно было выговориться. Не перед будущим читателем, а перед самим собой. Выпустить в самостоятельный полет ребенка — поступок почти безумный. Так скажут многие. И не играет роли, что самолет надежен и прост, что мальчик полетел не вдруг, а был подготовлен к этому дню не только вывозной программой, но и всей своей короткой жизнью… Что может сказать в свое оправдание тот, кто отважился на такое, если, не дай бог, ему придется оправдываться? Действительность, будничная наша жизнь, неужели могут согласиться — надо!
