— Я верю вам, — задумчиво произнес чужак-незнакомец, находившийся со мной.
Во мне было так сильно чувство отчуждения, что я с удивлением взглянул на него.
— Но он вам не доверяет. Отчасти потому, что не доверяет мне, больше не доверяет. Я допускал ошибки, был беззаботен и неосторожен. Я поставил вас в опасное положение и больше не могу просить вас о доверии. Я забыл, кто такой король. Забыл о том, что король в собственных глазах и есть Кархид, забыл, что существует патриотизм, и что в необходимых случаях король самый горячий патриот. Позвольте мне спросить, мистер Ай, знаете ли вы по своему опыту, что такое патриотизм?
— Нет, — признался я. Я был потрясен внезапной страстностью, приоткрывшейся в нем.
— Но если под патриотизмом вы понимаете любовь к миру, где я родился, тогда знаю.
— Нет, говоря о патриотизме, я не имею в виду любовь. Я имею в виду страх. Страх перед другими. И проявляется он не в поэзии, а в политике. Этот страх в нас все время растет. Он растет год за годом. И мы слишком зашли по дороге страха. А вы, пришедший к нам из мира, который уже много столетий назад перерос нации, едва ли понимаете, о чем я говорю, вы, который понимаете и показываете нам новую дорогу… холодно и вежливо. Именно из-за страха я не могу больше обсуждать ваше предложение с кораблем. Но не из-за страха за себя, мистер Ай. Я действую не из-за патриотизма в конце концов. На Гетене есть и другие нации.
Я понятия не имел, к чему он клонит.
— Из всех этих загадочных, неуловимых темных душ, которые я встретил в этом мрачном городе, он был самой темной. Я не хотел участвовать в игре в лабиринт.
Я ничего не ответил.
Немного погодя он осторожно продолжал:
— Если я вас правильно понял, ваш Экумен заботится об интересах всего человечества. Например, у орготов есть опыт в подчинении местных интересов общим, а у Кархида такого опыта нет. И Сотрапезники Оргорейна — в большинстве здравомыслящие люди, высокоинтеллектуальные, в то время как король Кархида не только безумен, но и глуп.
Ясно, что у Эстравена верность совершенно отсутствует. С некоторым отвращением я заметил:
— В таком случае ему трудно служить.
— Я не уверен, что когда-либо служил королю, — сказал королевский премьер-министр. — Или собирался служить. Я не слуга. Человек должен отбрасывать собственную тень…
Колокола на башне Ремни пробили шестой час, полночь, и я воспользовался этим как поводом для ухода. Когда я одевался, он сказал:
— Сейчас у меня больше не будет возможности, так как вы, вероятно, покинете Эрхенранг. Но я надеюсь, наступит день, когда я смогу подробнее расспросить вас. Мне так много хочется узнать. О вашей мозговой речи в особенности. Вы так и не успели объяснить мне, что это такое.
Его любопытство, казалось, было совершенно искренним. Но он обладал бесстыдством человека, облеченного властью. Его прошлые обещания помогать мне тоже казались искренними. Я заверил: да, конечно, когда он только захочет. На этом вечер кончился. Он провел меня через сад, где тонким слоем лежал снег в свете большой тусклой луны. Я вздрогнул. Температура была гораздо ниже нуля. Он спросил меня с вежливым удивлением:
— Вам холодно?
Для него, конечно, это была теплая ночь, весенняя ночь.
Я устал, был удручен и потому ответил:
— Мне холодно с того самого момента, когда я появился в вашем мире.
— Как вы называете наш мир на своем языке?
— Гетен.
— Вы не дали ему собственного названия?
— Первые исследователи дали. Они назвали его Зима.
Мы остановились у калитки. Снаружи виднелись башни и крыши дворцов, кое-где блестели освещенные окна. Стоя под узкой аркой, я взглянул вверх, размышляя, укреплен ли и здесь ключевой камень на кровле.
Эстравен попрощался и повернул назад, он никогда не был щедр на прощания и приветствия. Я пошел тихим двором и переулками дворца. Башмаки мои оставляли след на тонком слое снега. Я замерз, чувствовал неуверенность, был расстроен вероломством.
Мне было одиноко и страшно.
Двести лет назад в очаге Шат в области Перинг были два брата, которые дали обет кеммеринга друг другу. В те дни, как и сейчас, кровным братьям разрешалось вступать в кеммер, пока один из них не зачинал ребенка. После этого они должны были расстаться. Потому давать обет кеммеринга на всю жизнь им не разрешалось. Но они сделали это. Когда был зачат ребенок, лорд Шата приказал им разорвать обет и больше никогда не вступать в кеммер. Услышав это, один из них, тот, который носил ребенка, впал в отчаяние, и, не слушая советов и утешений, он принял яд, покончил жизнь самоубийством. Люди очага поднялись против другого брата и изгнали его из очага и домейна, возложив на него позор самоубийства. И поскольку собственный лорд изгнал его, и рассказ о нем распространился повсюду, никто не хотел принимать его, после трех гостевых дней его отовсюду изгоняли, как стоявшего вне закона.
И так он бродил от одного места к другому, пока не узнал, что нет для него доброты в этом мире и что его преступление не будет прощено. Молодой и неопытный, он вначале не верил в это. Убедившись, что так оно и есть, он вернулся в землю Шат и как изгнанник встал у входа во внешний очаг. И сказал главному сожителю по очагу:
— У меня нет лица среди людей. И меня не видят. Я говорю, но меня не слышат. Я вхожу, но меня не приглашают. Нет у меня места у огня, нет для меня еды на столе, нет постели, где бы я мог поспать спокойно. Но у меня есть еще имя. Гетерен зовут меня. И это имя я, как проклятый, возлагаю на очаг, храните его для меня. А я, безымянный, буду искать свою смерть.
Тут многие жители очага вскочили с криками и суматохой, намереваясь убить его, потому что убийство бросает меньшую тень на дом, чем самоубийство. Он бежал от них и ушел на север, к землям, пограничным со льдом. Преследователи уныло вернулись в Шат. Но Гетерен продолжал идти и пришел на ледник Перинг. Ледник Перинг — ледяной щит, покрывающий северную часть Кархида. Зимой, когда замерзает залив Гутен, он соединяется с Ледником в Оргорейне.
Еще два дня он продвигался на север по льду. У него не было с собой ни пищи, ни укрытия. На льду ничего не растет и нет никаких животных. Был месяц Сасми, и первый большой снег шел днем и ночью. Гетерен один шел сквозь бурю. На второй день он почувствовал, что слабеет. На вторую ночь ему пришлось лечь и немного поспать. Проснувшись на третье утро, он заметил, что руки у него обморожены, что ноги тоже обморожены, хотя он и не мог снять ботинок, чтобы осмотреть их: руки не повиновались ему. Он пополз вперед на четвереньках. У него не было для этого никаких причин: какая разница, в каком месте умирать, но он чувствовал, что должен двигаться на север.
