На мужчин охотиться гораздо труднее. Я долго учился отличать настоящую добычу от всех остальных. Через некоторое время понял: хороший обед, независимо от пола и от твоих намерений, хочет тебя заполучить. Лучше — тайно. Хотя, если навсегда, то тайной можно и пожертвовать.
Матушка говорила, что куда легче убивать тех, кто тебе сексуально полярен — в детстве, когда я с молока на кровь перешел, она, помнится, меня только мужчинами кормила. Иногда, правда, младенцами — их, конечно, донести значительно легче, чем мужчину заманить, но пищи всего-ничего, а достать довольно тяжело да не так уж и вкусно, откровенно говоря. Они вкусные, когда высок уровень гормонов в крови, а у детеныша какие там еще гормоны! Так что, в основном, она мне приводила мужчин и сама обычно кормилась мужчинами. Но мне советовала женщин, потому что мы устроены довольно определенным образом. Мы выглядим, как приманка. А добыча ведется на инстинкт, усиленный страхом — из страха получается такая любовь, что только держись. Вот как они своих правителей любят — а уж человеческие правители убивают никак не меньше, чем мой средний сородич, но совершенно демонстративно и куда изощреннее… Мне вообще ужасно претит то, что стадо может жрать друг друга, как крысы с голодухи. Одно хорошо — вроде бы они не все такие.
В общем, обычно я убивал женщин. Я тогда любил ходить в квартал, где жили проститутки, там я их поить и научился… Ну да, сам я тоже пробовал человеческое вино, а что такого? Сидишь с добычей, пьешь, болтаешь всякий вздор — она хохочет, глазки у нее светятся, полна эндрофинами до краешка и пахнет все лучше и лучше. Ну подливаешь ей, подливаешь… Перед тем, как задремать, она иногда еще и расстегнется. Кровь у нее тогда на вкус совершенно великолепная, со второго литра тебе тоже делается весело — если пить сразу, то алкоголь еще не успевает ферментироваться… хотя, я и слов-то таких не знал тогда. Было забавно их поить. Это потом уже мой собственный обмен веществ устоялся, от привкуса алкоголя стало неприятно. Но иногда — отчего бы и нет.
Только не спирт. Впрочем, на старых пьяниц я никогда не охотился. Разве что — когда прошла эпидемия красной чумы, и этот ваш Хэчвурт вымер почти сплошь. Тогда пришлось… уцелел этот пропойца почему-то, и я его выпил, с голоду. Потом было не отплеваться и не отмыться, чувствуешь себя так, будто пропитался тухлятиной, мутит, отвратительное ощущение. Больше я никогда таких не трогал. Да и зачем нам старая мразь, когда вокруг молодая потенциальная добыча ходит табунами?
Женщинам, кстати, как я тогда заметил, ужасно нравилось, когда я к ним прикасался. Они совсем уж таяли, лезли прямо на клыки — бери голыми руками, разве что мне было не особенно приятно глядеть, как они катаются и вопят, будто кошки в марте. Людей такие вещи цепляют за инстинкт, но меня-то — нет, я только ради эндрофинов старался. Они мне сами подробно объяснили, где у них чувствительные места; странное было ощущение, что-то среднее между удовольствием и брезгливостью.
Кое-где они приятные на ощупь, а кое-где… гм-м… мягко говоря, довольно сомнительные. Мне их физиологию инстинкт никак не украшал. Но возиться все равно стоило, потому что они становились вкусными на диво. Это как люди говорят: не разбив скорлупу, не приготовишь яичницу.
Первого мужчину я убил из любопытства. Епископ к моему мэтру ходил, договариваться о реставрации каких-то старинных росписей в храме — так этот епископ на меня смотрел, как настоящая добыча, в транс входил, еле слышал, что Бонифатио говорит. Я здорово удивился; я глазам не поверил — еще не знал, что у людей встречаются такие экземпляры. Решил проверить: походил у него перед носом туда-сюда, поулыбался, сел напротив — убедился. Запах от него пошел совершенно недвусмысленный; человек в таких случаях сам себя чувствует охотником.
Ясно, мэтру-то, из-за увлеченности живописью и религией, никогда бы и в голову не пришло, что у епископа на уме, но мои глаза и обоняние еще никогда не подводили. Правда, эта животина уже старовата была на мой вкус, но так занятно пахла и так чудно себя вела, что глупо было не попробовать.
И я вечерком к нему пришел. Подкараулил, когда он возвращается домой с церковной службы, и попытался повилять хвостом, как перед женщинами. Только текст чуточку изменил, в меру своей фантазии, скудной по молодости. «Я почему-то все время о вас думаю», «у вас такое интересное лицо» — ну и «мне бы так хотелось вас нарисовать», это уж как всем, это всегда работало и до сих пор работает.
Сама охота оказалась на порядок гаже, чем на женщин, потому что епископ порывался меня сам руками хватать, довольно грубо, причем, и совершенно бесцеремонно. Но до кондиции дошел куда быстрее, а на вкус был — сущий праздник, от выплеска гормонов только не вскипел, я после него несколько часов ходил веселенький. И учел этот опыт на всякий случай. В общем и целом, мне понравилось. В этом светила опасность какая-то, риск — вроде как не на газель охотишься, а на вепря, который — тварь сильная и бесстрашная, при неудаче может чувствительно ранить и все такое.
Епископ, правда, много шума наделал своей смертью. О происках дьявола орали на каждом углу. Будь я поопытнее, пырнул бы его ножом в шею и выпил бы аккуратненько, но я от его запаха сам завелся, и он меня так удобно прижал — буквально выдержки не хватило удержаться от укуса. И разговоры, конечно, сводились к вампиру. Вот Зло как таковое отомстило слуге божьему. Горожане боялись вечерами на улицу выползать. Девки на каждого пропойцу косились — но не на меня. Я голодный не ходил. Тем более, что из-за девок они так не истериковали. То есть, теперь, если труп находили, рассматривали повнимательнее, но, если бы не мой эксперимент с епископом, не особо нервничали бы.
Через неделю они объявили, что поймали дьявола. Этого пойманного потом сожгли на рыночной площади, я ходил смотреть. Обычный человек. Сумасшедший, наверное, а может, обычный дурак, не знаю. Меня это совершенно не тронуло. Нормальные разборки внутри стада.
Вот мой мэтр начал болеть вскоре после — это было плохо. Я так огорчался. Он хорошо учил, руку мне поставил навсегда, в анатомии разбирался, как ас… Общаться с Бонифатио было приятно на редкость… никогда он меня не дёргал, не боялся, не задавал дурацких вопросов и слюни не пускал; я спокойно жил рядом, рисовал, слушал, как он Писание читает, грелся… Знаешь, я мэтру, бедняге, даже свою кровь пару раз в вино подмешал — из-за того старого поверья, думал, он поживет подольше. Но ему только на недельку полегчало, а потом он просто умер и всё.
Под конец Бонифатио со мной говорил так мило… Что я — его маленький товарищ, надежда, что я, де, имею руку-сердце-глаз такие, как надо, разве только благочестия не хватает. Что возвышенные предметы у меня выходят приземлённо, зато в низких, де, сквозит истинная благодать. Что я ему в последние годы был вместо сына — и все такое… Перед самой смертью проговорился. «Я, дружочек, — шептал, в жару уже, — знаю, что у тебя иномирная сущность. Ты живешь у меня уже пятнадцать лет — и все мальчик, все юный, лицо как у невинного отрока, только глаза бесовские… Даже если ты выходец из преисподней и послан во искушение — я-то от тебя никакого зла не видел… Вот сейчас, когда я лежу колодой и никто не пришел воды подать и простыню сменить — будь ты истинным бесом, давно бы вернулся в ад, а не сидел бы с умирающим… Давай помолимся за мою бедную душу!» Я помолился. Истово. Хорошо понимал, что мэтру сейчас до невозможности хочется думать, что со мной все в порядке. А он прослезился и говорит: «Надеюсь, что за твою заботу Вседержитель тебя простит, только покайся». Я пообещал покаяться. Я бы ему сейчас что угодно пообещал, я даже за священником сбегал, чтобы он не боялся умирать. Надо сказать, что Бонифатио особенно и не боялся: верил, что уйдет в другой мир, где будет писать Вседержителя с натуры. Дорого бы я дал, чтобы тоже верить! Любил его, да…
