От грозной тени на небе мысли и мечты ее обратились к тому, кто избрал себе делом жизни изучение неба и его законов: к д-ру Штейнвегу, к той невозвратной поре, когда он еще был для нее Эрвином, ее первой и единственной молодой любовью…
Быть может, и он в эту самую минуту смотрит — пытливым глазом ученого — вверх на небесное пятно… О, сколько он рассказал бы ей теперь, если бы они гуляли рядом, как когда-то, больше пятнадцати лет тому назад, под усеянным звездами небом по родным лугам!..
Невозвратное прошлое!.. Теперь она понимает, что оба они не были виноваты в происшедшем между ними разрыве. Жизнь оказалась сильнее ее! Она окутала ее тысячью чуть видных мелких цепей, которые ограбили у нее счастье. С горечью вспоминала она все хитрости и уловки ее родных, с помощью которых они отдалили от нее любимого человека; легкая горечь вставала в ее душе и против себя самой, за то, что у нее не хватило энергии и решимости отстоять свою любовь и свое счастье.
Он ни разу не видел ее с тех пор, а она видела его единственный раз — несколько времени тому назад, когда опа ездила в столицу чтобы присутствовать на заседании научного общества, в котором он читал доклад по поводу сделанного им открытия. Она сидела в отдаленном укромном уголке зала, откуда могла беспрепятственно наблюдать за ним. Как живо сохранились в этом мужественно-серьезном лице милые юношеские черты, такие знакомые и родные ей, такие любимые! И как ясно ей стало в тот вечер, что сердце ее, несмотря на разрыв, все же и все еще принадлежит ему одному!..
С усилием оторвавшись от своих дум, она обернулась на звук отворяемой двери и, едва сдержав крик испуга, схватилась рукой за сердце.
Среди комнаты стоял он, он сам!
Она замерла на месте, не в силах пошевельнуться. Он подошел к ней, взял ее руки в свои и уверенно, крепко, но в то же время и любовно-бережно сжимая их, просто и задушевно проговорил:
— Судьба не судила нам прожить жизнь вместе, моя Ганна, дорогая, незабвенная… Но она не может помешать нам… если только ты хочешь…
— … умереть вместе! — быстро закончила она, и глубокие глаза ее засветились ясным и радостным огнем.
Внизу в долине колыхалась масса людей, возбужденно жестикулируя; то и дело доносились их взволнованные или испуганные восклицания и крики; а наверху у окна, высоко над мятущейся толпой, стояли, крепко обняв друг друга, двое счастливцев, — быть может, единственные на Земле, смотревшие со спокойной душой на грозного врага, темневшего в свете сумерек на небе еще жутче и грознее…
* * *
Перо отказывается описывать чудовищно-ужасные сцены, разыгрывавшиеся между людьми за несколько часов до столкновения. Воскресли все ужасы былых войн и революций, но в формах еще более разнузданных и жестоких. Как на тонущем корабле с циничным разгулом обнажается ничем не обузданный звериный эгоизм людей — так закипела теперь, но только в сотни, в тысячи раз разнузданнее и свирепее ожесточенная борьба за существование двуногих зверей, отдавшихся во власть и на волю своих врожденных животных инстинктов. Трусость и жестокость — вот все, что уцелело в душе существа, мнившего себя прекрасным венцом творения.
В безумии борьбы и отчаяния, подхваченные волной разрушения, люди, сознававшие себя обреченными, стихийным ураганом носились по улицам городов и деревень и еще недавно кипучих, крупных, культурных центров: разрушали памятники, осаждали тюрьмы, взрывали динамитом заводы, фабрики, железнодорожные мосты…
А над головами, над всеми дикими и страшными картинами стихийного разгула страстей, неудержимого взрыва отчаяния и ужаса, над реками крови, проливаемой в ожесточении борьбы за призрак спасения, за место в одном из воздушных шаров или аппаратов — повисала все ниже и ниже, вея дуновением неминуемой смерти, зловещая, необозримая черная тень, затянувшая больше половины неба, почти скрывшая солнце…
* * *
На тихой вышке П.-й обсерватории стоял, как верный часовой, старик директор, не сводя глаз с своих инструментов.
Он не мог бы оказать, для чего и для кого он следит за этими интересными изменениями н небесной механике. Но ум, воспитанный на идеалистическом служении чистой науке, и душа сурового рыцаря долго не допускали и мысли покинуть свой пост до последнего мгновения и последнего вздоха. И с привычным спокойствием духа, он педантично, внимательно и добросовестно продолжал свои наблюдения и записи.
А во вселенной совершался глубоко интересный момент. Астрономические пертурбации усложнялись и всевозможными расстройствами в области земного шара. Сейсмографы в подвальном этаже обсерватории показывали колебание почвы, эпицентр которого находился, по-видимому, где-то в западном полушарии.
Доктор Штейнвег, такой же строгий и самоотверженный слуга науки и долга, также не хотел покидать свой пост до последнего мгновения, но директор нашел, что умереть его долг не здесь.
— Дорогой мой друг! — сказал он ему дня два тому назад, положив ему руку на плечо и глядя на него добрыми глазами старшего любящего брата. — Вы как-то рассказывали мне, почему вы остались одиноки… Ну, вот… в эти тяжкие часы она тоже одна… Поезжайте к ней! Теперь ваше место там, около нее!
— Оставить вас, одного, дорогой, уважаемый друг?
— Ну, ну… что ж делать, когда моя старушка покинула меня рано… Не беспокойтесь обо мне и поезжайте с Богом сразу. В последний раз сыграю роль начальника и отрешу вас in optima forma от ваших служебных обязанностей. Ну… я чуть было не сказал: «до свидания»…
Сигнальный звонок вывел директора из раздумья; это была какая-то весть по трансатлантическому телеграфу.
Директор подошел к аппарату. На сматывающейся, автоматически отпечатанной полосе бумаги он прочел следующую депешу, поданную в Нью-Йорке в 8 часов 49 минут 38 секунд утра по американскому времени.
«Грандиозные вулканические извержения в цепи Андов. Вновь начали действовать сотни давно потухших кратеров. Более подробных сведений пока не имеем.»
Директор в раздумьи вторично перечитал телеграмму.
— Земля трепещет в ожидании… — прошептал он про себя с задумчивой и печальной улыбкой.
Медленно и тяжко ползло время под гнетом все ниже нависающей над скорбной Землей темной массы.
Директор снова подошел к телескопу, чтобы еще раз отметить угол склонения кометы. Но едва он взглянул, — из груди его вырвался крик.
С лихорадочной поспешностью начал он набрасывать на бумагу формулы и цифры.
