Прямо на дороге лежал человек. Сначала я подумал, что это кто-то из перепивших в баре солдат. Подойдя ближе, я увидел, что человек лежит ничком, и у него из-под лопатки торчит короткая арбалетная стрела-болт.
Я наклонился над убитым и перевернул его. На меня смотрело посеребренное луною лицо моего отца. Глаза его были широко открыты, губы крепко сжаты, на подбородке темной коркой запеклась кровь.
Я медленно опустился на землю. После всего, что случилось за день, у меня уже не осталось сил пугаться. Чувство вины, не оставлявшее меня с момента прощания с отцом, стало еще сильнее.
«Собирайся, пойдешь со мной…»
На груди отца панцирь был пробит мечом. Из арбалета выстрелили уже в мертвого.
Я не испытывал ни страха, ни отвращения. Только чувство усталости и чувство вины за… За что? За то, что не пошел с ним? За то, что последним словом, услышанным им от меня, стало слово «нет»? Или еще за что-то?
Отец неподвижным взглядом мертвых глаз уставился в мое лицо. Я расстегнул плащ, аккуратно растелил его чуть в стороне и уложил на него убитого. Потом связал концы плаща, взвалил мертвое тело на спину.
Кости мои затрещали. Я не думал, что он окажется таким тяжелым. Но делать было нечего, ждать помощи неоткуда. Я зашагал по направлению к дому.
Теперь под моими ногами расстилался проспект, но и он вдруг ожил, стал враждебным мне, будто нарочно подбрасывал камни и ухабы, пугал внезапно вырывающимися из дворов языками пламени.
Было душно, я задыхался, ноги мои подгибались под непомерной тяжестью, на лбу выступил пот.
Рука мертвеца высвободилась из узла, легла мне на плечо.
Остывшие пальцы цеплялись за подбородок. Я собрал последние силы и свернул к мосту, соединяющему проспект с нашей улицей.
Ворота в наш двор были распахнуты. Кто-то из соседей, вернувшихся с сегодняшней войны, успел сообщить матери о смерти отца, и подле дома уже сложили погребальный костер. Его вершина поднималась на несколько локтей выше крыши дома. Видимо, за телом собирались идти ближе к утру, как обычно. Если бы не нашли, то из старой одежды отца сшили бы чучело и сожгли бы на рассвете вместо покойника.
Какие-то парни в гвардейских мундирах освободили меня от ноши. Ноги больше не держали. С трудом разогнувшись, чуть не падая, я поплелся в угол и бессильно опустился на низкую скамью.
Один из парней побежал к воротам – видимо, его послали за экстрасенсом. Остальные склонились над моим плащом.
Странное безразличие охватило меня, все, что происходило вокруг, не имело ко мне никакого отношения. Словно прозрачная, но плотная пелена окружила меня, пелена, оставившая возможность видеть, но поглотившая звуки и замедлившая движения.
Равнодушно смотрел я на то, как один из гвардейцев выдернул сломанную стрелу, как с отца сняли пробитые доспехи. Гардейцы осторожно омыли нагое тело святой водой, смешанной с жертвенной кровью («Кого сегодня принесли в жертву?» – вяло подумал я), и торжественно подняли его на самую вершину костра. Все это происходило томительно, словно в тяжелом болезненном сне.
Так же медленно, в клубящемся белом плаще, во двор вплыл экстрасенс, и пение его было таким же тягуче-медленным. И медленно, плавно плыла рука с зажженным факелом – к поленьям погребального костра…
Поленья вспыхнули. Я сидел далеко, но мне показалось, что пламя полыхнуло прямо в лицо, я почувствовал жар, и этот жар словно сжег прозрачную пленку. Оцепенение, наконец, оставило меня.
– Не расстраивайся, сынок.
Это прозвучало настолько неожиданно, что я растерялся. Голос снова произнес:
– Сынок.
Я поднял голову. Надо мной качалась грустно-сочувствующая физиономия рыжего Валька, новоиспеченного обкомовского гвардейца. Я ощутил прилив дикой ненависти. Дубина несчастная, нашел время для шуток.
Странно, он не шутил. Скорбно нахмурившись, он произнес торжественным тоном:
– Главное – вовремя выполнить сыновний долг.
– Твой отец прав, – услышал я за спиной голос матери.
У меня слегка кружилась голова, я повернулся к матери и тут увидел, что поверх пурпурного вдовьего платья на ней была белая свадебная накидка.
– Месть – святой долг, – сказала мать и поцеловала Валька. – Твой живой отец – я хочу сказать, твой новый отец – полагает, что тебе следует сегодня же отомстить за своего отца – я имею в виду, за убитого отца. За прежнего. Думаю, что он прав, хотя можно было бы это сделать и после сна, на свежую голову.
– Да, сынок, я считаю именно так, – сказал Валек. – И с сегодняшней ночи, поскольку теперь я – твой отец, ты должен слушаться меня во всем.
– Пусть побудет один, – сказала мать и снова поцеловала гвардейца. – Ему следует побыть одному и собраться с силами. Он сделает все, что нужно.
Они отошли в сторону. Придя в себя от неожиданности, я начал думать о том, чего же от меня хотят. Сыновний долг, о котором толковал Валек, заключался в том, что мне следовало сейчас же отправиться на Центральный Рынок или в Залесье и убить кого-нибудь из тамошних жителей. Мать, правда, сказала, что это не так спешно. Но идти туда мне придется. Я должен был исполнить этот долг сразу же, как только нашел тело отца. И на костре, вместе с ним, должна была сгореть голова искупительной жертвы.
Огонь давно скрыл тело отца. Глядя в ярко-желтые, пляшущие языки, я почувствовал, что сейчас не удержусь и расплачусь, и все увидят мои слезы. Мне вдруг показалось, что собравшиеся смотрят не на костер, а на меня, и ждут. Гвардейцы, мать, новый отец. И, конечно же, экстрасенс – чтобы, едва заметив слезы, произнести ритуальное проклятие. Нет греха страшнее, чем слезы на погребении.
Костер догорел. Все, кто был во дворе, потянулись в дом, на женскую половину. Уже светало, и с первыми лучами солнца должно было начаться свадебное пиршество.
Ко мне подошел один из гвардейцев.
– На, – он протянул мне какой-то предмет. – Возьми. Валек велел передать. Сказал, что дарит. Очень надежная вещь.
Он ушел следом за всеми. Я бесцельно вертел в руках очень надежную вещь – маленький пистолет с рифленной рукояткой и коротким стволом. Новый отец напоминал о долге.
Я шел пустою улицей и плакал. Я думал о том, что никому это не нужно, и все этим занимаются. Что один из солдат, пивших давеча в баре, сейчас вытирает с меча кровь моего отца или чистит ствол автомата. А может быть, сам лежит с распоротым животом где-нибудь на Малофонтанной или превращается в каком-то дворе в горький дым. И что у того человека, возможно, тоже есть сын, который не смог удержать слез и убежал из дома на улицу, чтобы тайком поплакать.
И тут я остановился, и слезы мои мгновенно высохли. Скорее всего, он вышел не для того, чтобы поплакать. Он вышел для того, чтобы исполнить сыновний долг. Он идет теперь в нашу сторону так же, как я – к Центральному Рынку.
