Я продолжаю движение, перемещаясь вокруг бильярдного стола, держа его между нами, в это время несколько оставшихся мошек снова взлетают и танцуют около люстры, их искажённые тени гоняются за чешуйницей обыкновенной по зелёному войлоку.
После своего гибридного второго рождения Хискотт стал, возможно, медиумом, в том смысле, что он может проводить внетелесный опыт и вторгается в разум других; поэтому эта тварь, служащая ему, может обладать несколько похожей способностью, только в меньшей степени. В самом деле, принуждение, которое я чувствую в пристальном взгляде этих молочных глаз – намёк на то, что производится попытка произнести что-то вроде заклинания и привести меня в состояние, в котором я буду неспособен сбежать или защитить себя.
Благодаря моим способностям, эта тварь имеет надо мной не больше власти, чем Норрис Хискотт. Но, возможно, её попытка задержать меня на месте с помощью психической шпильки, как лепидоптеролог[95] крепит бабочку к доске для образцов, открывает канал между нами, который передаёт замысел твари по отношению ко мне.
Затем я осознаю, что утратил не только удобный случай убить тварь. Хуже того, я больше не держу пистолет в двуручном хвате. Я позволил дулу отклониться от цели. Всё же, я отчасти восприимчив к бессловесным указаниям твари.
Поднимая оружие двумя руками, я не могу пошевелиться, тогда как мой противник может, и внезапно появляется надо мной, хватая мою голову обеими костлявыми руками, чтобы, крепко удерживая меня, ужалить. Она смердит жжёными спичками, гниющими розами. Молочные глаза – две чаши с дымящимся анестетиком и горьким ядом. Сильный гибкий чешуйчатый хвост, прежде незамеченный, хлещет по моим ногам. Плащеобразная масса сброшенной кожи вздымается и затем собирается окутать моё тело, как будто я скоро стану монахом её сатанинского ордена, в мантии с капюшоном, и луноглазым, как она.
Первый выстрел попадает твари прямо в грудь.
Её захват моего черепа становится только сильнее. Влажный рогообразный зонд высовывается из её лба. Она поднимает назад свою горгонью[96] голову, так лучше протыкать рогом мой череп, подключив мозг к мозгу.
Зажатый между нами, направленный вверх, пистолет выстреливает, выдалбливая кусок плоти и откалывая клин челюсти от лица демона, мгновенно обрывая её победную ухмылку.
Омерзительный плащ из кожи скатывается с меня, хвост раскручивается с моей ноги, одна мозолистая липкая рука скользит по моему лицу, но голова твари ещё раз бросается вниз, чтобы проткнуть мой лоб.
Выпущенная в этот краснозубый и воющий рот, третья пуля спасает меня, просверливая мозг, пробив затылок и врезавшись в потолок. Необычно сочленённые ноги сгибаются так и этак, скрюченные руки, кажется, ищут, за что ухватиться в воздухе, и тварь падает, опрокидывается назад, лицом вверх, в её глазах нет больше блеска, плащ из кожи, как погребальный саван, обёртывает её тело.
Она лежит неподвижно, исключая скрученный воротник излишней кожи вокруг её шеи. Возможно, это какой-то посмертный рефлекс: этот тёмно-серый свёрток разматывается, проталкивая себя между ковром и расколотым черепом, и крадётся по верхней части головы, по лбу и по лицу, вследствие чего оно колышется и становится таким же безжизненным, как и лицо, которое накрывает, как будто твари было дано право ходить по Земле при условии, что и при жизни, и в смерти она признаёт стыд за свой внешний вид и свои намерения.
Из подвала доносится нечеловеческий вопль, который может выражать ярость, хотя по мне это больше похоже на плач, скорбь, накладывающийся на отчётливые нотки острой тревоги. Это также вопль безумия, меланхоличной отчуждённости от всего, что может дать утешение.
Я мог бы пожалеть то, что горюет и съёживается в темноте внизу, если бы не предполагал, что оно – ровно такое же, как и та, которую я только что убил, и что, если дать шанс, оно обратит меня в члены своего улья.
Когда печальные рыдания затихают, я думаю сидеть и ждать, когда Хискотт и его третий охранник придут в поисках меня вместо того, чтобы рисковать, продолжая искать, когда за каждой закрытой дверью может ожидать грабитель разумов и коллекционер душ. Но загаженная насекомыми мебель не привлекает меня, и глубоко нездоровая атмосфера вытравит смелость, если я задержусь слишком надолго.
Вонь жжёных спичек и прогнивших роз обвалакивает меня, и я чувствую себя запачканным прикосновением этих рук и объятиями этого плаща. Мне ничего так больше не хочется, как вымыть руки и лицо, но даже если я осмелюсь задержаться, чтобы смыть запах, то всё равно не верю даже в то, что вода в этом месте безопасная и чистая.
Оказавшись снова в фойе, я стою, слушая дом. Омут тишины на фатомы[97] в глубину не встревожен ни одним течением, ни одна волна не беспокоит его поверхность.
Когда я поднимаюсь по лестнице, ступени слегка поскрипывают, отмечая моё расположение шаг за шагом. Но отступать уже нельзя, как и до этого нельзя было стоять неподвижно.
Четыре патрона остаются в пистолете. Шесть в револьвере, который неудобно засунут за спину, цилиндр сильно давит на позвоночник.
Даже сейчас, когда я поднимаюсь с первого этажа на второй, я чувствую, как будто я спускаюсь, как будто в этом доме нет пути вверх, нет пути вперёд или назад, нет пути в сторону, только вниз. Строгие законы природы здесь не действуют. Сильное ощущение подъёма как спуска – либо иллюзия, психологическая реакция на необычную угрозу, с которой я имею дело, либо что-то похожее на то состояние, которое называется синестезия, когда определённый звук воспринимается как цвет, а определённый запах, как звук. Или, может быть, этот феномен связан с Хискоттом и тем, во что он превратился, эффект определённой ауры, которая его окружает. Чувство настолько тревожащее, что мне необходимо одной рукой взяться за перила.
Я достигаю лестничной площадки. Ничего не ждёт ни на втором пролёте, ни, насколько я могу видеть, наверху.
Поднимаясь, я больше не могу смотреть на ступеньки, находящиеся за мной, потому что они на самом деле появляются, чтобы вести назад, на первый этаж, хотя по сжатию и натяжению икроножных мышц и бёдер я могу сказать, что я поднимаюсь.
После лестницы, вперёд по коридору, пол, кажется, имеет крутой наклон вниз, несмотря на то, что я знаю, что не имеет. Потолок оказывается ниже, стены наклонены под необычными углами, и архитектура – по крайней мере, я воспринимаю так – становится похожей на комнату смеха на ярмарке.
Цель этой иллюзии, направленной на меня преследуемой мной сверхъестественной добычей, не только в том, чтобы сбить меня с толку и сделать более уязвимым, а также в том, чтобы вывести меня прямо к той комнате, где он меня ждёт. Потолок впереди изгибается так, что встречается с полом и блокирует дальнейшее продвижение, стена слева перемещается в мою сторону, прижимая меня прямо вправо, к порогу. За открытой дверью правитель «Уголка Гармонии» лежит на кровати с пологом на четырёх столбиках в присутствии своего третьего слуги.
