Вилла пряталась на дне горной впадины, словно в стакане с отбитым верхом — полупрозрачные острые ребра кварцевых пиков перекрывали все подходы к ней. Лишь по единственной узкой расщелине выползала наверх дорога. Все ее замысловатые петли просматривались от виллы, как с вертолета.
— По-моему, этот Мос — атаман разбойничьей шайки. Иначе зачем ему такое странное лежбище?
— Не знаю, Шан. В Дроме у него вполне ординарная квартира и, если верить соседке, приличная репутация…
Разыскать Моса Леро по адресу, данному Гороном, не удалось. Его не оказалось дома, а словоохотливая соседка не знала, куда он уехал. Помогла хмурая консьержка. Она проводила гвардейцев медленным взглядом до самых выходных дверей и уже в спину пробубнила негромко:
— К Мосу, что ли? Давно пора… В Лаане он, где ж ему быть в субботу… На Синей горе вроде дача у него…
До местечка Лаан было не больше часа езды, но автобусы туда почему-то не ходили, а разбитные таксисты, готовые мчать хоть в преисподнюю, от слова «Лаан» сразу скучнели, а стоило упомянуть еще Синюю гору… Словом, только к концу дня Шану с Сипом удалось уломать какого-то бедолагу за пятикратную цену. Машина долго кружила по каким-то окраинам и выбралась на лаанскую дорогу далеко за городской чертой, но по шоссе водитель погнал с такой скоростью, словно от стрелки спидометра зависело спасение его души. Судя по всему, на Синей горе он бывал не раз. Такси уверенно выкручивалось из опасных горных виражей. Но остановился он не у самой виллы, а метрах в двухстах от нее и подъехать ближе отказался.
— Теперь наш друг уже на шоссе. Зря мы его отпустили…
Шан снова нажал кнопку.
И тогда калитка ожила.
Нет, она не открылась. Ее шероховатая поверхность не шелохнулась, но на уровне глаз с тугим щелчком прорезалась треугольная бойница.
— Кто там?
— Нам нужен Мос Леро.
— Его нет, он уехал.
— А кто с нами говорит?
— Служитель.
— Значит, уехал? Жаль. А то вот его старый друг Горон велел передать ему письмо и долг в тринадцать серебряных.
— Что вы сказали?
— Горон велел передать Мосу Леро письмо и долг в тринадцать серебряных.
Калитка молчала добрых две минуты, прежде чем исторгла новый неуверенный вопрос:
— А я… Я буду иметь письмо?
— Нет. Велено передать его лично твоему хозяину.
Снова молчание. И снова дрожащий голос:
— Я Мос. Мос Леро. Давайте письмо в щель.
— Э нет, так не пойдет. Докажи, что ты Мос.
— Письмо должно быть в красном конверте с буквой «м» в левом верхнем углу.
— Это другое дело. Пожалуйста.
Шанин свернул конверт трубочкой и сунул в бойницу. Бойница тотчас захлопнулась.
— На атамана не тянет. Трусоват больно, — прошептал он Сипу почти весело.
Сип неопределенно пожал плечами.
Солнце давно зашло, но вечные скрещения Стального Кокона еще светились тусклым малиновым накалом. Небо было иссиня-черного цвета, и голубым детским шариком светилась на нем Зейда, маленькая луна Свиры. Она почти не освещала окрестность, на пиках полыхали грозные отсветы стали, но она была, она светилась, напоминая Шанину о том, что есть Большой мир, где по-другому живут…
В лицо ударил прожектор, а через десяток секунд щелчок возвестил, что калитка снова ожила.
— Я вас вижу впервые. Я вас не знаю.
— Меня зовут Шан, его Сип. В письме написано, что, кроме долга, мы передадим тебе предложение принять участие в сбыте силайских яблок.
— Ладно. Входите.
— Выключи ты этот светильник! Ничего не видно!
— Идите прямо.
Рука Шана попала во что-то пухлое и влажное, и это пухлое потянуло за собой прямо, направо, налево — прожектора уже не было, но перед глазами плыли разноцветные круги, лишая возможности если не видеть, то хотя бы ориентироваться в полутемных пространствах.
— Садитесь. Кресла под вами.
Пелена рассеялась, открыв небольшую скромную комнату с тремя узкими стрельчатыми окнами, распахнутыми в сад. Вечерний ветер тормошил простенькие пестрые шторы. На некрашеном раздвижном столике стоял запотевший пузатый кувшин с молоком и три стакана. Из плетеной корзиночки торчало три больших ломтя черного хлеба.
Сип сидел по другую сторону стола. А в центре сидел Мос Леро. Его кругленькое тельце перепачканного детского пупса без конца вздрагивало и порывалось подскочить на плетеном стуле, предугадывая малейшее желание гостей. В нем все было чуточку чересчур — чересчур честные глаза, чересчур жизнерадостный румянец, чересчур широкая улыбка, чересчур искренний голос:
— Я человек простой, без претензий, родился в глухом селении, так сказать, от земли… Очень устаю в Дроме — сутолока, гром, чад… Хочется тишины, одиночества, свежего, так сказать, дыхания… Присмотрел вот себе ложбинку с конурой… Нет, строил не я, досталась по случаю — за свои, конечно, серебряные… Но недорого, слава Кормчему — по государственной цене, распродажа конфискованного имущества… И каждую субботу — сюда, в конурку свою… А что у калиточки вас задержал — не обессудьте. Места дикие, безлюдные — не ровен час… Всякие тут шастают…
— А шастают? — успел врезаться Шанин.
— Шастают, шастают, ой, как шастают… В прошлую субботу, соседа там вон, за той горочкой, подожгли… Выскочил, а в него из пистолета… Хорошо, что в доме друзья были, там целая перестрелка была, еле отбились… А домик сгорел…
— Кто же стрелял?
— А ведьма их знает… Ушли все… Может, дружки хозяев бывших, может, другой преступный народ… А вы ехали — рисковали: не любят здесь «пернатых», в мундире особенно, — пуля невесть откуда прилетит… Рисковали, рисковали… И срочность такая была, наверное, да? Убываете куда — в Дроме проездом, да?
— Проездом, Мос. Горон передает тебе твою постоянную долю.
— Должок, Шан, должок…
— Твою постоянную долю, Мос. И с условием.
Шан достал из-под стола маленький красный чемоданчик, с которым приехал.
— Вот… Вот… Вот…
По мере того как на столе появились ампулы с протовитом, пакеты прессованного чернука, булькающие банки сикера, золотые и серебряные амулеты, честные глаза Моса заволакивала сладкая дымка.
— Ах, Горон, Горой… Нет, старая дружба не ржавеет… Кажется, что общего: я, маленький человек, — и Горон, орел, повелитель «пернатых»… А не забывает Моса верный товарищ, не забывает… Говорят про него всякое, обижаются некоторые, а я думаю — зря. Большой души человек Горон и честен, и справедлив, и нежен где-то… А жестким бывает иногда — профессия такая: защитник, сторож нашего неба. Он и в «топорах» орлом ходил, как же… Я-то трусоват, характера не хватает, вот и копаюсь в низине жизненной, а Горон — храбрец, он весь в небе, всегда на высоте… И все ж не забывает нас, бескрылых, для земли приспособленных, шлет от широты души…
